Сергей Павликов - Эволюционные и «революционные» изменения государственно-правовой формации

Итак, автор предпринимает попытку с теоретических позиций подчеркнуть своевременность вопросов, которые вряд ли потеряют своей актуальность и в ближайшей перспективе:

• Представляют ли собой институты государства и права «неприкосновенный» идеал, который невозможно (как вариант – нежелательно) трансформировать?

• Если такие изменения целесообразны, то какой критерий должен свидетельствовать о необходимости их инициализации? «Точка народного кипения» должна объективироваться в референдуме, выборах, либо возможен поиск иных вариантов?

Представляется, что сама постановка этих вопросов не будет лишней в государстве, конституционными характеристиками которого названы правовой и демократический характер. Власть не должна противодействовать критике. Так, Гай Светоний Транквилл даже о таком сомнительном демократе как Тиберий писал, что «непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль и язык»[5].

Как произошедшие, так и еще подготавливаемые «цветные» и иные революции – реалии современного мира; соответственно, не теряет своей актуальности проблема допустимости «революционных» изменений государства и права. В этом аспекте В.И. Ключевский справедливо отмечал «чрезвычайную «повторяемость» русской истории. К великому несчастию, «на эту «повторяемость» никто и ухом не вел»[6]. Как думается, совершенно напрасно, ибо, по меткому замечанию И. Бунина, сопоставлявшему Украину 1917–1918 годов и революционную Францию, «одинаковы все эти революции! Во время французской революции тоже сразу была создана целая бездна новых административных учреждений, хлынул целый потоп декретов, циркуляров, число комиссаров – непременно, почему то комиссаров, – и вообще всяческих властей стало несметно, комитеты, союзы, партии росли, как грибы, и все «пожирали друг друга», образовался совсем новый, особый язык, «сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании…». Все это повторяется потому, прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игра, лицедейств, позы, балагана»[7].

На киевском «Майдане» прошлого века И. Бунин, ощутив все «прелести» революции вспомнил строки из «Российской истории» В.Татищева: «брат на брата, сынове против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведущие, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своём в оный день возрыдает……. А сколько дурачков убеждено, что в российской истории произошел великий «сдвиг» к чему-то будто совершенно новому, доселе небывалому! Вся беда (и страшная), что никто даже малейшего подлинного понятия о «российской истории» не имел»[8]. В ХVII веке «народ пошел за Стенькой (Разиным) обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… были посулы, привады, а возле них всегда капкан….поднялись все азиатцы, все язычество…которые бунтовались и резались сами не зная за что…дозволен был полный грабеж….Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови…. возненавидели законы. Общество, религию….»[9].

Итак, в настоящей работе нам представляется необходимым подчеркнуть актуальность таких вопросы:

• Допустим ли «революционный» характер трансформации государства и права, либо в современном обществе приемлем только эволюционный, поступательный характер их преобразований?

• Возможны ли «бархатные» революции, «бескровные перевороты», либо любое насильственное изменение «основ конституционного строя» во всех без исключении случаях должно трактоваться как противоправное деяние?

• В каких случаях народ (какое юридическое и фактическое наполнение этого понятия?) может изменить конституционный строй? Применим ли для этого термин «революции» и в чем состоит содержание этого понятия?

Представляется необходимым отметить, что автор не считает целесообразным изменение государственно-правовых институтов нелегитимным способом, причем, ни при каких обстоятельствах. Соблюдение Конституции, действующего законодательства и разрешение негативных ситуаций путем использования референдума и выборов – признак современного правового государства. Разумеется, это всего лишь личная позиция, а жизнь неумолимо свидетельствует: перевороты, революции, заговоры были, есть и будут. К сожалению, российская история изобилует фактами революций и переворотов, игнорирования институтов народного волеизъявления; так, Л. Троцкий презрительно отзывался о референдуме: «методы демократии имеют свои пределы. Можно опрашивать все пассажиров о наиболее желательном типе вагона, но невозможно опрашивать их о том, затормозить ли на полном ходу поезду, которому грозит крушение»[10]. Современные «революционеры», например, А. Навальный, нередко, утверждают, что «эволюция лучше революции»; однако они не забывают добавить: «если завтра люди решат, что не могут больше терпеть, выйдут на улицы и потребуют свободных выборов, я в них буду обязательно участвовать и буду претендовать на лидерские позиции»[11].

Думается, что мы не драматизируем ситуацию, ибо многие политики, исследователи занимают весьма самонадеянную и опасную позицию: «у нас есть свой план спасения России, в конце исполнения этого плана мы власть передадим народу России. И только потом будем заниматься вопросом, какой именно режим в стране лично нам больше подходит» [выд. авт.][12]. Однако актуальность обращения к указанным проблемам обусловлена и не только столь «наивными» призывами. Зачастую, даже юристу-профессионалу не так просто уяснить юридическую правомерность трансформации государства и права.

Классическим примером являются события осени 1993 г., когда имело место противоборство Президента и Парламента и обе стороны активно формировали новые правовые акты, формально – легитимными, но противоположные по содержанию. Кто же тогда представлял легитимное государство и творил «народное» право? В этом случае противоборствующие стороны ассоциировали себя с народом России, каждый лидер считал противника предателем интересов россиян, нарушителем норм Конституции. Сложность в том, что на паритетных началах не признавалась легитимность актов, соответственно, Верховного Совета или Президента России. Так, после появления Указа № 1400 «О роспуске Парламента» Р. Хасбулатов назвал произошедшее «классическим государственным переворотом[13]. Однако такую же оценку дает Б.Н. Ельцин действиям народных депутатов: «…Это была борьба против Президента, борьба за власть….Если говорить более точно – это была тщательно продуманная попытка переворота»[14].

Действия какой стороны более соответствовали критериям «права», действующей Конституции и законодательству? Однозначного ответа нет до сих пор. Соответственно, возникает вопрос о том, не является ли более позитивным и безопасным путь более «мягкой» реформации государства и права и, в частности, путь реформ? На практике разграничить эти институты не так просто и иная «реформа» по своим последствиям (например, в России конца девяностых годов прошлого века – это фактическая смена государственно-правовой формации) сопоставима с «революцией». Как писал Б.Н. Ельцин, реформа – «это мучительное избавление от родовых травм, болезненное расставание с тяжкой наследственностью. Ничего, кроме боли, сама по себе реформа не несет»[15].

Безусловный интерес представляет для нас проблема разграничения сущности таких категорий как «государственный переворот», «революция», «заговор». Так, например, в июле 2014 г. Президент Российской Федерации в своем официальном заявлении отожествил цветные революции с государственным переворотом, отметим, что российский народ никогда не пойдет по революционному пути. Думается, что этот прогноз должен сбыться, мы надеемся, что современный социум осознает, чем чреваты революции, а ученый, практик, юрист уже никогда не станет обосновывать человеческие потери такими демагогическими рассуждениями: «оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы? Вопрос телеологичен и потому бесплоден. С таким же правом можно, перед лицом трудностей и горестей личного существования, спросить: стоит ли вообще родиться на свет? Меланхолические размышления не мешали, однако, до сих пор людям ни рождать, ни рождаться»[16].