Антоша, вставай - Михаил Михайлович Сердюков

— Антоша, я не люблю две вещи. Хочешь знать какие?

Я промолчал.

— Первое, когда меня ни во что не ставят, и второе, когда мне ссут в уши. У меня на эту херню детектор так трезвонит, что я нервничаю. А ты умудрился не только показать свое настоящее отношение ко мне, так и решил еще лапшой меня угостить. Поэтому иди-ка ты на хер, — сказал шеф и бросил трубку.

Я обомлел. Силы покинули меня, мне захотелось упасть на пол и свернуться калачиком. Но я вместо этого я повис на невидимой вешалке. Мои ноги чуть согнулись, а руки превратились в желе.

— Ну, что он сказал? — поинтересовалась соседка. — Все хорошо?

Я молчал. Она, тяжело всматриваясь мне в лицо, добавила:

— Он тебя уволил?

Я кивнул головой, и она затопала на месте.

— Ой-ой-ой, что же будет? Что же будет? — она схватилась за голову и так причитала, будто это ей, а не мне, придется сидеть с лежачей Старухой и подтирать с утра до вечера ее грязный зад.

У меня в ушах стоял тонкий писк, такой же, как после удара лопатой по голове. Я кое-как попятился назад и сел на табуретку. Чувствовал себя так, будто меня завернули в пищевую пленку — стало душно и нечем было дышать.

— Придется тебе ухаживать за матерью до конца ее жизни. Ну все, будете на ее нищенскую пенсию существовать. Ой-ой-ой.

Я поник. Свесив голову, думал о словах соседки и представлял себе тоскливую картину — лежащая мать, еще более озлобленная, чем прежде. Я зажмурил глаза и увидел, как Карга причитает, лежа на диване, что я плохой сын, весь в отца и бла-бла-бла. А я как пчелка суечусь вокруг нее и тру ее вонючие складки влажными салфетками.

— Она же не моя мать? — вдруг вырвалось у меня.

Я открыла глаза и сам удивился тому, что только что произнес.

— Как это не твоя мать? — переспросила Тамара Тимофеевна. — А чья же?

— Ничья. Она никогда никого не рожала, — я замешкался.

Соседка превратилась в сурка. Выпрямилась во весь свой небольшой рост и заблестела глазами как Люцифер.

— Откуда ты это взял?

— Вот скажите мне, прав я или нет? — мой голос был твердым, я неожиданно почувствовал уверенность в себе.

Тамара Тимофеевна, кажется, расслышала новые нотки в моем голосе.

— Ну как тебе сказать, Антоша, — и от неожиданности задумалась.

— Вам нужно просто сказать, рожала она меня или нет.

— Ну как это. Просто сказать, — она усмехнулась. — Конечно рожала, а как бы ты тогда появился на свет?

— Меня же могла родить и другая женщина, а воспитывать Старая Карга.

Соседка ахнула.

— Старая Карга? Да как у тебя только язык поворачивается? Она же тебя с пеленок растит, а ты вон как о ней, ой-ой-ой.

— Больно вы с ней похожи. Глядите-ка, вы так же прочитаете, прямо как и она, аж мерзко.

— Антоша, лучше прекрати этот разговор. Сейчас же прекрати, пока дурного чего не наговорил, потом же жалеть будешь. Ой, сильно жалеть будешь.

— Чего мне бояться? Если моя жизнь и так уже огромная куча дерьма.

Женщина снова ахнула и затопала своими маленькими ножками, да так громко, что Старухин хрусталь проснулся во всех шкафах гостиной.

— Что еще может произойти хуже того, что уже происходит? — я вцепился взглядом в женщину. — У меня нет работы, моя так называемая мать до конца жизни планирует лежать на диване и пердеть в него между очередными нравоучением и претензией, какой я плохой сын. Что может быть еще хуже?

— Она может умереть, Антоша, умереть! Это куда хуже!

— А мне все равно на нее, она меня не сильно жаловала всю жизнь. Говорила, какой я ужасный сын и ничего из меня не выйдет, что я больной на голову и способен только чистить сортиры.

— Антоша, я тебя не узнаю, что с тобой приключилась? — Тамара Тимофеевна взялась за голову. — Ой-ой-ой.

— Да ничего не приключилось, я просто проснулся от того ужасного сна, в котором жил все это время. Это невыносимо — волочь такой груз дерьма за плечами. Я почти не помню себя маленьким, но хорошо помню свое юношество, и оно похоже на один нескончаемый фильм ужасов.

— Твоя мать умирает в больнице, а ты такое говоришь. Она же тебя вырастила. — Тело женщины стало деревянным от напряжения. — Подняла на ноги. Кормила тебя, одевала, ходила в школу, договорилась с учителями, чтобы тебя взяли в нормальный класс, к нормальным детям.

— А я что, по-вашему, ненормальный?

— Ты не так понял, Антоша, — занервничала Тамара Тимофеевна. — Ты нормальный, просто твои отклонения…

— Какие еще отклонения? — я повысил голос.

— Антоша, в тебя вселился дьявол. Я тебя не узнаю! — соседка перекрестилась. — Мне пора. — Она развернулась и пошла в сторону выхода.

— Что значит "отклонения”? Почему я ненормальный? — кричал я ей вслед.

Тамара Тимофеевна подняла руки к ушам, чтобы не слышать моих слов, но, не выдержав, развернулась. Ее глаза были наполнены яростью. От такого взгляда мне стало не по себе. По телу пробежал холодок.

— Если хочешь знать, твоя мать не могла иметь детей, Антоша, да! — выкрикнула она. — Взяла из интернета для умственно отсталых и вложила всю душу, чтобы из тебя хоть что-то вышло. Она старалась. Мать водила тебя по врачам, не жалея сил и денег. Хотела, чтобы ты был нормальным человеком! Влился в общество, стал достойным его членом, смог жениться и вырастить ей внучат, вот чего она хотела. А ты неблагодарный, ой-ой-ой, какой же неблагодарный, — она покачала головой, — и воняешь, как дохлая кошка.

Тамара Тимофеевна развернулась и, не дав мне ничего сказать в ответ, вышла из квартиры, хлопнув дверью. Я остался с эхом ее слов. Звонкий голос соседки еще гулял в пустых стенах коробки, в которой я жил. Я слышал его. Он вызывал во мне такую боль, будто мое брюхо разрезали скальпелем, вытащили кишки наружу и связали их морским узлом.

Я не мог поверить, что от четырнадцати бумажек в руках зависела моя дальнейшая жизнь: быть свободным или стать привязанным к кровати Старухи. Когда соседка ушла, я отошел от ее воплей и вспомнил, что у меня в шкафу лежало куда больше жалких семидесяти тысяч. Чтобы купить себе свободу, я решил раздраконить кубышку. Не зная, куда везти деньги, собрался с духом и позвонил в дверь Тамары