В течение всей осени меня не оставляло ощущение, будто Британию преследует череда дьявольских несчастий. Одна их часть, как нарочно, подрывала фунт стерлингов, а другая — моральный дух британцев. Предыдущей весной у берегов Корнуолла после крушения устаревшего танкера разлилось огромное нефтяное пятно, теперь разразилась эпизоотия, поразившая тысячи коров. Экономическая смирительная рубашка, в которой Британии пришлось существовать больше года, привела к небывалой безработице и сделала лейбористское правительство самым непопулярным в послевоенное время (полгода спустя в социологическом исследовании, проведенном по заказу газеты Sunday Times, британцы отвели Вильсону четвертое место в списке самых выдающихся злодеев столетия — впереди него стояли Гитлер, де Голль и Сталин). Забастовка докеров в Лондоне и Ливерпуле, начавшаяся в середине сентября и продлившаяся более двух месяцев, ухудшила состояние и без того хромавшего экспорта и положила конец надеждам на бездефицитный баланс внешней торговли. В начале ноября 1967 года фунт стоил 2,7822 долл. — самый низкий уровень за предыдущие десять лет. Потом все покатилось под гору еще быстрее. Вечером в понедельник 13 ноября Вильсон воспользовался ежегодным банкетом у лорд-мэра Лондона (на таком же банкете три года назад он пламенно обещал всеми силами защищать фунт стерлингов), чтобы умолять страну и мир не придавать значения статистическим данным о внешней торговле, которые правительство должно было обнародовать на следующий день, так как эти данные искажены временными неблагоприятными факторами. Во вторник, 14 ноября, статистическую сводку опубликовали. Выяснилось, что в октябре дефицит во внешней торговле составил более 100 млн фунтов — наихудший показатель в истории Британии. Кабинет министров собрался на экстренное совещание в обед, а во второй половине дня канцлер казначейства Каллахэн, выступая в палате общин, в ответ на просьбу подтвердить или опровергнуть слухи о новых огромных кредитах центральных банков, неизбежных на фоне режима экономии, порождающего безработицу, в запальчивости сказал абсолютную бестактность: «Правительство примет адекватные решения в свете нашего, и только нашего, понимания потребностей британской экономики. Эти решения — во всяком случае, на данной стадии — не приведут к увеличению безработицы».
Игроки валютных рынков единодушно решили, что решение о девальвации уже принято. Каллахэн, сам того не желая, выпустил из мешка черную кошку. Пятница 17 ноября стала самым безумным днем в истории валютных рынков и самым черным днем в тысячелетней истории фунта стерлингов. Чтобы удержать фунт на уровне 2,7825 долл. — эта цена стала последней линией обороны, — Английский банк потратил такую сумму из долларового резерва, которую так никогда и не решился обнародовать. Коммерческие банкиры Уолл-стрит, имевшие веские причины это знать, подсчитали: Английский банк потратил в тот день около 1 млрд долл., выбрасывая на рынок ежеминутно больше 2 млн. Нет сомнения, что на исходе дня британские резервы истощились до уровня 2 млрд долл., а может быть, и намного ниже. Вечером в субботу 18 ноября охваченная смутными тревогами Британия капитулировала. Я узнал об этом от Вааге, который позвонил мне в половине шестого вечера по нью-йоркскому времени. «Час назад фунт был девальвирован до двух долларов сорока центов, а учетная ставка британского банка поднята до 8 %», — сказал он. Голос его при этом немного дрожал.
Поздним вечером субботы, раздумывая, что мало что на свете, кроме большой войны, так сильно расстраивает международные финансовые соглашения, как девальвация ведущей валюты, я отправился в столицу мировых финансов, на Уолл-стрит, чтобы посмотреть, что там делается. Пронизывающий ветер гнал по мостовой пустых улиц выброшенные газеты. Вокруг стояла зловещая тишина, столь характерная для этого района в выходные дни и нерабочие часы. Но было и что-то необычное — ряды освещенных окон в темных зданиях, по одному в каждом. Некоторые ряды — окна отделов иностранных валют крупных банков. Их тяжелые двери были заперты; видимо, сотрудники предварительно звонили в банк, чтобы получить пропуск, или заходили в здания через невидимый с улицы служебный вход. Подняв воротник пальто, я пошел по Нассау-стрит к Либерти-стрит, чтобы взглянуть на Федеральный резервный банк. Там был освещен не один ряд окон — пятна света были беспорядочно разбросаны по фасаду, хотя и здесь входные двери наглухо заперты. Пока я разглядывал здание, порыв ветра донес до меня звуки органной музыки — наверное, из расположенной в нескольких кварталах церкви Святой Троицы. Только тут до меня дошло, что уже в течение 10–15 минут мне навстречу не попался ни один человек. Сцена показала мне одно из двух лиц центрального банка — холодное и враждебное, за которым угадывались надменные люди, втайне принимавшие касающиеся всех нас, но непонятные нам решения, на которые мы не в силах повлиять. Как не похоже оно на приветливые физиономии рафинированных джентльменов, спасающих в базельских ресторанах, за трюфелями и французским вином, шаткие иностранные валюты. Но сейчас не их время.
Днем в воскресенье Вааге провел пресс-конференцию на десятом этаже Федерального резервного банка. Я посетил ее вместе с дюжиной других репортеров, регулярно бывавших на таких пресс-конференциях. Вааге рассуждал о девальвации вообще, игнорировал вопросы, на которые не хотел отвечать, или по старой привычке (когда-то он был учителем) отвечал вопросом на вопрос. Он сказал, что пока слишком рано рассуждать, приведет ли девальвация к повторению 1931 года. Попытка угадать исход — то же самое, что предугадать поведение миллионов людей и тысяч банков по всему миру. Все прояснится в течение нескольких дней. Вааге отнюдь не был подавлен; наоборот, казался весьма оживленным. Было видно, что его терзают мрачные опасения, но одновременно он преисполнен решимости. Выходя из зала, я спросил, не был ли он на работе прошлой ночью. «Нет, вчера вечером я ходил на “День рождения” и должен сказать, что мир Пинтера[63] кажется мне более осмысленным, чем мой собственный», — ответил он.
Контуры происшедшего в четверг и пятницу стали постепенно вырисовываться в течение нескольких следующих дней. Большинство слухов, циркулировавших за границей, оказались более или менее правдивыми. Британия действительно вела переговоры об огромном кредите для предотвращения девальвации. Предполагалось, что размер кредита составит, как и в 1964 году, около 3 млрд долл. и основным кредитором снова станут Соединенные Штаты. Неясно, была ли девальвация заранее обдуманной или вынужденной мерой. Вильсон в телевизионном обращении к народу, объясняя причины девальвации, сказал: «Была возможность преодолеть волну иностранной спекуляции фунтом стерлингов путем заимствований у зарубежных центральных банков и государств». Но такое действие было бы «безответственным», потому что «наши зарубежные кредиторы могли потребовать гарантий по тем или иным аспектам нашей национальной политики». Тем не менее Вильсон не сказал, выдвигались ли такие требования на самом деле. Как бы то ни было, британский кабинет — с вполне понятной неохотой — решился на девальвацию уже в предыдущие выходные, а днем в четверг определил ее конкретную величину. Одновременно кабинет министров был полон решимости гарантировать эффективность девальвации новыми мерами жесткой экономии, среди которых — повышение корпоративного налога, урезание расходов на оборону и беспрецедентное за последние 50 лет повышение банковской учетной ставки. Что касается двухдневной задержки окончательного решения, так дорого обошедшейся британским валютным резервам, то правительство объяснило ее необходимостью обсудить эту меру с ведущими державами. Такие консультации предусмотрены международными валютными правилами и должны проводиться до объявления девальвации. Кроме того, Британии были нужны заверения со стороны ее главных конкурентов на мировых рынках в том, что они не планируют нивелировать результат британской девальвации девальвацией своих собственных валют.
