У открытой со стороны пруда веранды, между двух штабелей наколотых дров, стоял высокий худой мужчина с бородой. Опираясь на топор, он внимательно следил за приближением моего нового джипа 1982 года выпуска. Но вот широко улыбнувшись, человек выпрямился, отчего топор упал, и, прихрамывая, торопливо зашагал к машине, вытирая руки об истертые джинсы и клетчатую фланелевую рубаху, всем своим обликом напомнив Линкольна.
Едва успел захлопнуть дверцу, как он оказался рядом, протягивая руки и приветствуя чудным низким басом, какой прежде слышать не доводилось.
– Вы, должно быть, великий Марк Кристофер. Рад приветствовать вас в моем скромном пристанище!
Мне представлялось, что за время поездки из Джеффри я сумел морально подготовиться к возможной встрече с настоящим Александром Энтони, но сейчас, когда он тряс мою руку, потребовалось несколько минут, прежде чем я смог окончательно прийти в себя.
– Сэр, – наконец очнулся я, – мне право сложно выразить, какая это огромная честь… и потрясение. Я ведь не сомневался в вашей кончине.
Он едва заметно растянул в улыбке полноватые губы, прикрытые седовласой бородой и усами.
– Покончить с жизнью можно по-разному, мистер Кристофер, возможностей предостаточно. Прошу, зайдемте в дом, посидим.
Должно быть, в глуши Аллагаша в штате Мэн еще найдутся лагеря лесорубов, способные, как здесь, поразить наше воображение. Старик провел меня через небольшую кухню с полом из протертого линолеума мимо старой дровяной печи Франклина, круглого стола под вылинявшей клеенкой, двух стульев с кое-где облупившейся бледно-зеленой краской и заваленной немытой посудой раковины из стеатита. Его гостиная, как он ее назвал, была обита грубо обработанными неокрашенными сосновыми досками, а скрипучие половицы лишь частично покрывал истрепанный плетеный ковер, на котором стоял шаткий столик, подпертый небольшой стопкой газет и журналов. У столика разместились два мягких кресла и диван с подлокотниками, протертыми до деревянного каркаса. В одну из стен был встроен огромный камин, явно не вписывающийся в столь жалкую обстановку дома. И повсюду книги: высоченные колонны, чуть не до некрашеного потолка из гипсокартона.
Я медленно потягивал прохладный сидр, принесенный хозяином из кухни, отчаянно подбирая приличествующие слова, чтобы завуалировать смущение. Я никак не ожидал обнаружить давнишнего кумира, живущим в столь убогой обстановке. Но оказалось, в том не было никакой надобности. Расположившись напротив на краю дивана, Александр Энтони вовсе не собирался извиняться за состояние своего жилища. Вместо этого он элегантно коснулся своим бокалом моего и с энтузиазмом заявил:
– Провозглашаю тост за чудесную книгу и ее искрометного творца! Вам надо бы гордиться.
– Горжусь, сэр, хотя многим обязан именно вам. Ваша великолепная книга была моим главным руководством на протяжении многих лет, трудных и удачливых. И знаете, пришел к выводу: удачливые годы прожить не менее сложно, чем трудные. Право, не знаю, что представляла бы сейчас моя жизнь, не последуй я вашим наставлениям. Вы научили меня справляться с превратностями судьбы, но еще важнее – справляться с самим собой.
Старик склонил голову.
– Вы слишком добры. Столько лет прошло, но все еще приятно, когда снова слышишь в свой адрес подобные слова. Боюсь, тщеславие сродни неизлечимой болезни. Хотя, Марк, если позволишь называть тебя Марком, многие годы я размышлял о своем единственном литературном опусе и лишь недавно понял: книги вроде наших, книги об успехе, так сказать, не заслуживают всей той шумихи, которую вокруг них раздувают. Они вроде скоропроходящего увлечения, мимолетной моды и не имеют долговременного влияния на мир людей. Наши книги, полные надежды и воодушевления, – те же таблетки аспирина, принимаемые от головной боли, когда та слишком докучает.
– При всем уважении к вам, сэр, позволю себе не согласиться. За последний год или около того я получил тысячи писем…
Он поморщился словно от боли.
– Ах да, письма. Их я тоже помню. Извини, сынок, но боюсь, ты тронул сердца большинства из своих читателей не дольше, чем на день, неделю, или месяц. Они пишут тебе, охваченные восторгом, пока твои глубокомысленные идеи еще не стерлись в их памяти. На мгновение, допускаю, ты действительно убедил их в том, что они могут стать лучше, чем есть. Однако их возрожденная надежда редко переживает очередной провал. Вскоре они осознают: чтобы выиграть забег, недостаточно только подковаться, но ради собственного выживания придется потягать плуг.
Я хотел было возразить, но он поднял руку.
– Проходит время, Марк, и книги, такие как наши, оставляют пылиться позабытыми на полках. А их когда-то полные воодушевления обладатели продолжают влачить, как верно заметил Генри Торо, «жизнь тихого отчаяния». Они сами ставят на себе крест. Сами отказываются от борьбы. Да и в праве ли мы ожидать от большинства представителей рода человеческого чего-то большего? Ведь самая великая книга наставлений пребывает с нами постоянно вот уже несколько тысяч лет, переиздаваемая в разных форматах. А мы действуем в большинстве своем скорее как животные, чем ангелы.
Он махнул рукой в сторону газет на кофейном столике.
– Вот сейчас мы разговариваем, а люди убивают друг друга в Афганистане, Иране, Ираке, Северной Ирландии, Камбодже, Намибии, Чаде, Гватемале, Ливане, Сальвадоре и Эфиопии, не говоря уже о тех ужасных преступлениях, которые происходят ежедневно во всех городах мира. Мы крадем друг у друга. Обманываем друг друга. Жестоко обходимся друг с другом. В погоне за властью, богатством и славой пресмыкаемся друг перед другом. Какой толк в том, что пребывающие в вере, такие как ты и я, разъясняют остальным принципы успеха, которые, а мы это знаем, работают и способны изменить жизнь к лучшему, достаточно только им следовать, тогда как они неспособны следовать даже десяти простым заповедям. Мы зажигаем свечи в кромешной тьме, но лишь мотыльки летят на их свет. Выходит, зачем пробовать? Стоит ли пытаться спасти род людской, который, возможно, не заслуживает этого?
Трудно было поверить в то, что я услышал. Советы Дейла Карнеги оскорблять каждого встречного или лекции Нормана Винсента Пила о достоинствах негативного мышления сразили бы меня в меньшей степени. Что произошло с моим кумиром? Неужели проведенные в забвении годы настолько отравили его разум? Может, он просто испытывает меня, разыгрывая адвоката дьявола с его вечным презрением ко всему человеческому, а сам хочет определить, насколько я искренен или лицемерю? Неважно, в чем причина, но мне следовало ответить. Ради себя самого. Через несколько недель во время рекламного тура мне придется, в чем я не сомневался, отбиваться от схожих аргументов интервьюеров во всех двадцати четырех городах страны. Я сделался превосходным объектом для нападок. Моя книга, по-прежнему лидирующая в рейтингах продаж, сыграла со мной злую шутку, превратив в доступную мишень для не особо щепетильных ведущих ток-шоу.
