Всеобщую честность нельзя изобразить кривой линией. Сделайте это своим первым принципом управления. А затем выстраивайте остальные принципы.
38. Как мы плясали на могиле Kidder
Уэлча можно уничтожить только тем, что он называет осквернением честности. Поздней осенью 1986 года он попросил меня приехать на встречу в один из отелей в штате Нью-Йорк. Было дождливое холодное субботнее утро. Поводом для встречи послужил приезд примерно ста пятидесяти представителей высшего звена компании Kidder Peabody, погрязшего в махинациях инвестиционного банка на Уолл-стрит, который Уэлч только что приобрел (совершив тем самым большую ошибку[35]).
Мне предстояло выяснить, насколько ситуация благоприятна для разговора, и создать привлекательный имидж GE в глазах людей, которые хотя и не были настроены враждебно, но относились к происходящему довольно сдержанно и занимали выжидательную позицию.
«Суперзвезда» Уэлч, кажется, только что прибыл. Он был очень оживлен в связи с удачными приобретениями, особенно RCA с ее жемчужиной NBC. (Как он добровольно признался в своей книге, приобретение Kidder Peabody было продиктовано элементарной самонадеянностью и недостаточной осведомленностью о реальном положении дел. Кульминацией этой сделки стало разоблачение махинаций Джозефа Джетта, заведовавшего отделом государственных облигаций Kidder. Когда Джек осознал, что прибыль была завышена на чудовищную сумму в триста пятьдесят миллионов, у него от шока началась рвота. И все это произошло как раз накануне ежеквартального отчета GE о прибыли!)
Итак, Джек вошел прямо в пальто и, прежде чем подняться на подиум, коротко изложил мне то, что уже «было сказано к тому моменту». В первые минут десять у меня даже скрутило живот от переживаний, потому что Джек все ходил вокруг да около мотивов, которые побудили его к принятию решения об этой сделке. Он говорил без обычного воодушевления. Я его не узнавал: это был не Джек. Из конца зала я мог наблюдать за представителями Kidder Peabody – сплошные придурки! – которые самодовольно ухмылялись, будто хотели сказать: «Это что, тот самый большой специалист по заключению сделок, о котором мы столько слышали?»
Минут семь он говорил о прямоте и честности, которые должны быть основополагающими принципами во всем, что мы делаем. И наконец сказал: «Эта сделка была бы превосходной, если бы в основе ее лежали честность и открытость». Это распалило его, и голос постепенно становился все громче и громче. Толпа будто наклонилась вперед! Глупые улыбки исчезли. Люди вставали и задавали ему вопросы, кто-то пытался задеть его какими-то репликами, а он парировал их, упиваясь происходящим.
В какой-то момент поднялся один тип из высшего руководства Kidder и произнес короткую речь, которую я назвал бы полным дерьмом: он отрицал все сказанное Джеком о его компании. По лицам и шепоту представителей Kidder я понял, что они того же мнения о нем, что и я.
Уэлч слушал, печально улыбаясь, и вдруг сказал, обращаясь к залу: «Похоже, нам здесь далеко до понимания честности». Зал ответил нервным смехом. Когда Джек закончил говорить и сходил с подиума, он уже завоевал сердца и умы слушателей, уведя за собой от их смертельно оскорбленного босса.
Когда мы вышли из зала, я сказал Джеку: «Вы были на высоте, вы поразили их. Но что с вами было в самом начале?
Вы так долго одно и то же мусолили». – «Я знаю, знаю, – сказал он тихо. – Я же пришел с улицы и жутко замерз». Тема честности согрела его.
Особенно критический подход культивировался в 80—90-х годах. Вам уже не могла сойти с рук пустая, слабо подготовленная презентация на корпоративном уровне. Хорошо, если вы отделывались только взбучкой, а могло быть и хуже.
Джим Роджерс, CEO одного из направлений, долго расспрашивал выступавшего, в чем смысл данных, которые в избытке были приведены и на словах, и в наглядных материалах. В ответ докладчик только раскашлялся. Раздосадованный Роджерс поднялся со стула, схватил выступающего за локоть, подтащил его к экрану и потребовал объяснить, «в чем же смысл всего этого».
Мой приятель из другой компании глубокомысленно заметил, что «преступник» хотел просто отбарабанить свое и уйти. У них в компании так тоже было принято: выступающий выдает все, что он знает и что он сделал, на любую тему, независимо от интересов аудитории и полезности этой темы, – просто чтобы произвести впечатление.
В GE такое больше не проходило. Критика Уэлча была страшна, презрительна или насмешлива.
Иногда, когда мы работали все утро над какой-нибудь речью в конференц-зале, Джек вдруг заявлял, что он голоден и пора подкрепиться. Он приглашал меня пойти с ним в столовую для членов правления, где он в течение получаса мог одновременно обедать, что-нибудь бурно обсуждать и при этом все время торопить официантку.
Как-то Уэлч принес с собой на обед копию письма, присланного ему неким нашим высокопоставленным руководителем. Тот написал его для аудитории в двадцать-тридцать тысяч человек, чтобы растолковать им одну из инициатив GE.
Письмо было не очень удачным, местами просто бессмысленным, и Джек, пока мы пытались поесть, громко зачитывал отрывки из него, интонацией подчеркивая абсурдность написанного.
Наконец он изрек: «Похоже, он выкрикивал этот текст своему секретарю из туалета. (Все перестали смеяться.) Точно. Это были вопли из уборной».
Я спросил одного из членов правления, сидевшего рядом со мной, с которым был в приятельских отношениях: «Как же люди обедают, когда такое устраивается?» Он ответил: «Он забегает ненадолго, и к тому же по несколько дней его вообще здесь не бывает».
Джек много ездил, и, как заметил мой приятель Чак Уэлч (он не имеет никакого отношения к Джеку), менеджер GE: «Когда Джек приезжал в Фэрфилд, все знали, что он здесь». Место, где он находился, приобретало особую ауру: менялись даже звуки. Начинались суета и беготня. Кто-то мчался вверх на третий этаж к Уэлчу, кто-то сбегал по лестнице вниз, волновались секретари.
Менеджеры, видя, как Тасманийский Дьявол носится со скоростью ракеты по кабинетам, шептали кому-то в телефонную трубку, что чаепитие отменяется.
Однажды я вернулся на работу после посещения спортзала. Линда, мой секретарь, была чем-то очень взволнована. Она сказала, что заходил Уэлч и спрашивал меня. «Я сказала ему, что вы в спортзале. Тогда он зашел к вам в кабинет, но пробыл недолго».
Я отправился в свой кабинет и осмотрел его. В понедельник после работы я собирался играть в гольф; мой кричащего вида костюм для гольфа лежал на одном из стульев, а на нем записка, написанная моей ручкой на почтовой бумаге, взятой с моего же стола. Текст записки был следующего содержания: «Это одежда для гомосексуалиста. Никуда в ней не выходите. Джей (J)».
