Лахманн, Хайек, Мизес и Ротбард — все они были едины в том, что основная проблема экономической науки состоит не в описании рынка, каким он был бы в ситуации равновесия — это невозможно! — а изучение взаимодействия сил, составляющих рыночный процесс. В немалой степени их политическая экономия отражает их мнение о том, насколько сложен этот процесс. Лахманн, наибольший интервенционист среди них, сильнее всего сомневался в том, что рынок способен к самостабилизации. Ротбард, наименьший интервенционист, полагал, что даже право и оборону рынок может обеспечить лучше государства.
Идея, объединяющая все направления австрийской политической экономии, заключается в минимальном использовании насилия, необходимого для создания функционирующего общества. Приведенные выше взгляды представителей австрийской школы относительно этого минимума варьируют от «не слишком много» через «совсем чуть-чуть» до «полного отсутствия». Но все эти ученые высоко ставили ценность освобождения разума каждого человека, чтобы он сам мог выбирать для себя курс действий, и предпочитали свободу, допустимая степень которой определялась их теоретическими взглядами. Даже Лахманн признавал огромную силу свободного сотрудничества и фундаментальную ограниченность централизованного планирования.
Экономическая теория как наука о богатстве
Согласно альтернативному взгляду, возникшему в эпоху меркантилистов и получившему распространение благодаря Адаму Смиту, экономическая наука изучает, как сделать общество богаче. Этой точки зрения придерживаются, по крайней мере неявно, многие экономисты, которых называют правыми. И если экономисты левого толка обычно рекомендуют государственное вмешательство в целях смягчения социального неравенства, то правые чаще всего выступают за то, чтобы государство «содействовало экономическому росту» (см. главы 12, 13 и 17). С точки зрения австрийской школы, такие взгляды страдают неопределенностью ввиду субъективной природы понятий «богатство», «рост» и т.д. Кто может сказать, какой город богаче: расположенный рядом с процветающей фабрикой или прекрасным лесом? Я богаче, когда у меня больше денег в банке или когда у меня больше времени, которое я могу проводить со своими детьми? Австрийская школа демонстрирует, что экономическая наука не в силах ответить на подобные вопросы.
Схемы, в соответствии с которыми права собственности нарушаются ради «стимулирования экономического роста», определенно не имеют ничего общего с австрийской школой. Допустим, экономисты пришли к выводу, что неопределенность и потеря сбережений, вызванные умеренной инфляцией, исторически подтолкнули людей работать упорнее, что привело к более высоким темпам экономического роста. Для экономиста школы «науки о богатстве» будет очевидно, что именно такую политику и надо проводить. Аналогичное мнение мы можем услышать со стороны некоторых экономистов — сторонников экономической теории предложения, которые, похоже, считают, что никакие процентные ставки, установленные Федеральным резервом, не будут слишком низкими или что никакой экономический подъем не может быть слишком быстрым.
Такие воззрения чужды австрийской экономической теории. Отрицая субъективность понятия богатства — человек богат настолько, насколько считает себя богатым, — экономисты, поддерживающие вмешательство государства во имя роста, полагают, что богатство может быть измерено стоимостью обмениваемых товаров в долларах или физическим объемом производства. Игнорируя то, что рынок представляет собой результат взаимодействия ценностей всех его участников, адепты стимулирования экономического роста полагают, что лучше других знают, сколько мы должны пожертвовать сегодня, чтобы обеспечить себя в будущем. Они считают несущественным, насколько индивиды ценят свое свободное время — отдых, общение с детьми, духовные поиски и т.п. — по сравнению с деланьем «бабок». Отрицая, что каждый человек сам лучше всего знает, в чем состоит его собственное счастье и сам в состоянии выбрать дорогу к его достижению, эти экономисты рассматривают человека в качестве элемента производственной функции, который следует настроить так, чтобы добиться от данной функции максимального объема производства.
Здесь мы должны признать обоснованность критики левыми многих экономистов — сторонников «свободного рынка». «Сторонники свободных рынков, — говорят критики, — не признают то, насколько сильно их философия оправдывает эксплуатацию сильным слабого». Профессор Ганс-Германн Хоппе из Невадского университета в Лас-Вегасе считает, что марксистская историческая литература, посвященная эксплуатации, описывает реальный исторический феномен, но неправильно идентифицирует его источник. Использование термина «эксплуатация» в контексте свободного рыночного обмена просто выражает субъективное мнение автора и означает его неодобрение такого обмена. Но когда государство использует свою монополию на легитимное насилие и заставляет людей совершать конкретные обмены, термин приобретает более объективный смысл. По всему миру правительства, разросшиеся до огромных размеров под шумок лозунгов о защите слабых, попадают под контроль сильных, которые используют их для укрепления своих позиций. (Мы называем их «сильными», так как они умеют навязывать свою власть!)
Типичным примером может служить случай, произошедший недавно в тридцати милях от Нью-Рошелла, штат Нью-Йорк, места, где я живу. «ИКЕА» решила построить там свой магазин. Власти города, вдохновленные «экономическим ростом», к которому приведет реализация этого проекта (а также престижем и возможными взносами в избирательную кампанию?), с энтузиазмом поддержали идею. (Правда, в конечном итоге они были вынуждены отказаться от нее.) Вот что писал Джейкоб Саллам в журнале «Ризн» в своей статье «Выделение земельных участков»: «На участке, где "ИКЕА" собралась построить новый магазин, было 34 дома, 28 торговых предприятий и две церкви. Вместо того чтобы попытаться честно выкупить землю, "ИКЕА" обратилась к городу с просьбой заставить владельцев продать ее по той цене, которую город сочтет разумной.
Сделай «ИКЕА» то же самое сама, это назвали бы грабежом средь бела дня. Но когда это делает государство, это называется реализацией суверенного права государства на принудительное отчуждение частной собственности...
"Разве это правильно — отнимать у людей их дома? — Спрашивает местный житель Доминик Гаталетто у Джона Стоссела из "Эй-Би-Си" во время интервью, вышедшего в эфир 27 января. — У меня всё связано с этими местами... Я прожил здесь 67 лет, и этого не вычеркнуть по прихоти мебельного магазина, желающего тут обосноваться. Это — Америка"».
Если бы для «ИКЕА» эта местность была более важна, чем для ее жителей, компания могла бы заплатить им достаточно много, чтобы они уехали. Рынок позволяет людям тщательно (или беспечно!) взвесить имеющиеся альтернативы и найти приемлемый баланс между материальным благополучием и другими ценностями. Если вы полагаете, что средний человек ценит свой микрорайон слишком низко, то в свободном обществе есть возможность сколько угодно убеждать его пересмотреть оценку в сторону повышения. При политическом решении вопросов, касающихся оценок и ценностей, всем навязывается единый набор ценностей, как правило, отвечающий интересам какой-либо группы.
Система «частно-государственного партнерства», относящаяся к правам собственности с позиции силы, не является свободным рынком, как его понимает австрийская школа. Мы считаем, что частная собственность — неотъемлемый элемент рациональной оценки ценности. Используя наилучшую систему измерения, имеющуюся в нашем распоряжении для урегулирования подобных проблем — рыночные цены, можно прийти к выводу, что «рост», стимулируемый такими мерами, в координатах собственной системы оценки тех, кого данные меры затрагивают, для многих из них фактически представляет собой уменьшение богатства.
Рыночное общество и его критика
Тимур Кьюрэн в книге «Частные истины, государственный обман: социальные последствия фальсификации предпочтений» пишет о том, что на считающийся свободным выбор часто чрезмерное влияние оказывают страх порицания и желание одобрения. Фактически книга Кьюрэна представляет собой замечательное исследование взаимодействия традиции и автономии индивида. Но основной элемент в его логической конструкции выбран неправильно.
Если я не хожу на работу одетым лишь в страусиные перья, несмотря на то что люблю носить их, назвать это «фальсификацией предпочтений» будет неправильно. Скорее, это отражает влияние социальной среды на мои предпочтения. Мое желание не выглядеть странно сильнее желания рядиться в страусиные перья.
Представим себе мусульманку, живущую в обществе, где закон разрешает женщинам появляться в общественных местах без паранджи. Если, подвергаясь социальному давлению, она все же принимает решение носить паранджу, она при этом не «фальсифицирует» свои предпочтения. На самом деле она выражает свое предпочтение: соответствовать социальным нормам, а не «послать всех к черту».
