"Бубновые" машины жались к скалам, подальше от могильных головокружительных провалов, пусть и наполненных парящими орлами. Прослужи хоть год, хоть два, но так и не поймёшь, что легче — подниматься на плато или спускаться вниз. А тут ещё в самом деле пятница, тринадцатое…
Но зря вспомнилось Пашке под руку это число, ох, зряяяяяяяя!!! Застонал об этом, когда нога провалилась вместе с педалью тормоза до самого полика и машину плавно, но неотвратимо, всем её многотонным весом и весом пяти пока ещё счастливых отпускников потащило вперёд. И через мгновение уже не стонал — орал от безнадёги, потому что больше ничего не мог предпринять, от страха и отчаяния, потным лицом через открытое окно чувствуя усиливающийся шелест ветерка. Глупцы, вешали какие-то бронежилеты на дверцу…
Почувствовав неладное в нежданном разбеге машины, заорали и счастливчики в кузове. Единственное, что они успевали — это выпрыгивать на ходу, падать в новенькой форме на острую пыльную крошку, сбивая в кровь колени и локти.
Но Сашка, — что за чудо оказался Сашка, стоявший на правом фланге ещё правее Пашки и потому выехавший на серпантин первым. Он тоже жался своим КамАЗом к скалам, тоже упирался в дорогу всеми "копытами" — обвязанными цепями колёсами, спуская свою душу с небес в "зелёнку" на первой скорости. Но при этом он ещё смотрел и в зеркало заднего вида. В нём, дрожавшем от напряжения и потуги вместе с машиной, и увидел, как упирались в КамАЗ, скользя и падая, Сашкины отпускники.
Ещё можно было увернуться от тарана, спасти хотя бы себя и своих отпускников, но ударил Сашка по своим нормальным, прокаченным тормозам. Зеркало вздрогнуло, наполняясь клубком из пыли старенького КамАЗа и падающих лилипутиков, силящихся остановить его на уклоне с таким разворотом, что для него даже дорожных знаков не придумали.
И когда длинное, нестандартное для солдатского грузовика, купленное по случаю зеркало от БМВ готово было лопнуть от переизбытка информации, Сашка дал машине возможность прыгнуть вперёд. Удар достал, но мягкий, вдогонку, и уже больше не отпуская его, Сашка стал притормаживать, сдерживая разогнавшийся грузовик друга своей многотонной громадиной и весом пяти ошалевших, сжавшихся внутри кузова отпускников.
Но слишком крут оказался склон, слишком большую скорость развил Пашка на своём тарантасе, чтобы удержаться в одной сцепке и не пасть мимо орлов на дно ущелья. И тогда, спасаясь от падения, Сашка направил вытянутую, дымящую от перегрева морду своего КамАЗа на очередной выступ. От удара выбило приклеенное дешёвым ПВА зеркало от БМВ, сзади послышался скрежет Пашкиной бурбухайки, но тем не менее всё застыло.
И только после этого погранцы, уверовав в спасение, обессилено попадали на камни, вытирая пот с лиц, поднимая глаза в чистое, свободное даже от орлов небо. Но не от боевиков.
Они смотрели на пограничников с гребня скалы, и мгновенно все вспомнили, что оружие — только у Пашки и Сашки. Тем для стрельбы хватило бы секунды, но флажки, тонкие пластинки предохранителя, поставлены вверх! А это ещё одна секунда. Страшно много, когда тебя самого держат на мушке, не давая пошевелиться.
Эх, командир.
Тринадцатое, пятница!
Разбив тишину и сердца пленников грохотом, упал скатившийся с гребня камешек. Не желая быть свидетелем расстрела, медленно, не привлекая к себе внимания, присело за вершину соседней горы солнце. В небе остались только перекрестившиеся взгляды боевиков и пограничников. И расстояния меж ними было как от православной часовенки до мусульманской мечети, которую они подняли из руин.
Но сумел, сумел по миллиметру, сдирая о камни кожу с рук, дотянуться Сашка до подсумка с гранатами. Всё! Теперь он спасен. Только однажды он видел пленных. Точнее, их изувеченные, с проткнутыми шомполом ушами, отрезанными носами, тела. А он не дастся. Успеть подорвать себя — невероятное счастье, редкая удача для солдата. Спасение от плена…
Со скалы прогремел камнепад — скатилась тонкая струйка песка в ореоле бархатной пыли. Этого мгновения хватило Сашке, чтобы дернуть руку из-под себя. Вроде как занемела, вроде отлежал её, а на самом деле вырвал чеку в "лимонке" — тонкие такие усики-проволочку, просунутые через отверстие в запале. И получила свободу пружина с бойком. И на пути у них только одна преграда — нежнейший, не признающий малейшего к себе прикосновения, нарциссом красующийся от своей значимости капсюль. За которым — пороховой заряд. И мощи в этой идеально красивой солдатской игрушке, специально ребристой для увеличения числа осколков вполне хватит, чтобы оставить тысячи автографов на скале, спасшей солдат от падения вниз. Спугнуть орла, не ведающего страха. И мягко, себе в охотку, потому как для этого и предназначалась, искромсать людишек, в эти игрушки играющих.
Жалко себя Сашке. И дом родной вспомнился с новой верандой, и вместе с этим воспоминанием вдруг испугался, осознавая, как плохо они с батей поставили в ней дверь — не по центру, а сбоку. Старались, чтобы не заметал снег и чужие кошки прямо с улицы не забегали в сени. Но теперь, когда будут выносить его гроб из хаты, намаются крутиться. Надо было делать выход прямо…
Тишина после камнепада стояла оглушительная, до звона несуществующих здесь кузнечиков. И боялся Сашка уже другого — что пальцы и впрямь онемеют и разожмутся прежде, чем подойдут боевики. Погибать одному, без врагов, на войне тоже почему-то считается глупо…
— Ушли, — прошептал шершаво в уши Пашка.
Он наверняка ошибался, наверняка снайпер продолжал держать их на мушке и ждал, кто первый поднимет голову. Если стрелок неопытный, снайперка при отдаче рассечёт ему бровь…
Но пошевелился — и остался жив! — Пашка. И долго потом жил — сначала десять секунд, потом все двадцать. А потом ещё столь долго, что отказали Сашкины пальцы, державшие гранату. Знать не знал, ведать не ведал, что в переводе с латинского она означает "зернистая". Учил про неё другое — что "зёрнышек" этих хватит усеять двести метров по всей округе. А вокруг теперь оставались только свои…
…Они потом долго гадали, почему боевики ушли без выстрелов. Кто превозносил Сашкину гранату, которую потом едва выцарапали из схваченных судорогой пальцев и уронили вниз, заставив-таки орла сложить в страхе крылья-крест и камнем пасть на дно ущелья. Кто переиначил тринадцатое число в обратную сторону. Про капитана, тамбовского мужика, не вспомнили — ни как он запрещал клацать затворами в аулах, как не давал мотаться по дорогам на скорости, давя в пыли беспечную домашнюю живность, как не разрешал рвать алычу и яблоки, едва не падающие в рот. И про лозунг его — не воевать, а охранять и защищать, тоже не подумали. Что-то о мечети, поднятой из руин, заикнулись, но мимоходом. Не смогли солдатским умом сопоставить, что на войне политика вершится даже такими штрихами, что тузы бубновые на стёклах — уже не просто символ, дополнительный пропуск в зоне боевых действий, это уже и знак, переданный старейшинами боевикам — это хорошие солдаты, этих не трогать…
Да и некогда было особо об этом думать — подкрался на тягаче из-за поворота капитан. Поругал непонятно за что Пашку и Сашку, а спустив пар, обнял их и сам полез под днище машины менять лопнувший тормозной шланг. И, устыдившись своего страха, нашло средь горных круч расселину солнце, ещё раз осветило колонну. А оттого, что было уже низко, удлинило тени и казались теперь пограничники на крутом серпантине великанами, достающими головами до вернувшегося в пропасть, но так и не поднявшегося до солдат, орла.
Не имел собственной тени лишь писарь, переклеивая на стёклах машин листы: с 18.00 в зоне ответственности пограничного управления менялся пропуск и "бубновые тузы" переименовывались в треугольники. Да ещё шла в это же время шифровка в Москву — "Боестолкновений в зоне ответственности не зафиксировано, потерь среди личного состава нет".
А в самой Москве, рядом с Красной площадью, самостийные "тузы" выискивали глазами тех, кто готов был заплатить, лишь бы постоять рядом с историей, с теми, кто якобы вершил её для страны. И в ожидании своего куша подкармливали вороньё, слетевшееся на крошки от гамбургеров…
Чарльз ВИЛЬЯМС ВИДЕНИЕ ИМПЕРИИ
Биография Чарльза Вильямса вряд ли объясняет его поэзию. Лишний университет или пара знакомств в учёных кругах не прибавят и не убавят к самодостаточной крепкой поэзии. Если человек нам интересен и вызывает у нас симпатию, это ещё не значит, что мы будем зачитываться его произведениями и похвалим его как автора. Одно дело — история литературы, другое дело — литература. Все это к тому, что биографические детали к портрету малоизвестного русскому читателю поэта и прозаика Чарльза Вильямса рассчитаны скорее на любителей истории, а не на ценителей поэзии. Впрочем некоторые факты могут показаться любопытными.
Чарльз Вальтер Стэнсби Вильямс родился 20 сентября 1886 г. в Лондоне. Этот город уже в зрелые годы стал для него подобием Града Небесного: как истинный горожанин Вильямс не мог представить свою жизнь вне сложной иерархии столичного имперского Лондона. Образ Города, Лондона, Византии или Рима, всегда занимал центральное место в прозе и поэзии Вильямса. Юный Вильямс поступил в Лондонский университет, но был вынужден вскоре покинуть его, поскольку семья больше не могла обеспечить его обучение. Тогда Чарльз Вильямс был принят на работу в лондонский офис издательства Оксфордского университета (Oxford University Press). Вплоть до своей смерти в 1945 г. Вильямс работал редактором в издательстве, где успел заслужить уважение руководства и любовь коллег, поставить несколько вполне профессиональных спектаклей и завести один серьёзный роман.
