Андрей Таманцев - Их было семеро…

Это я, это я, Господи!

Имя мое — Сергей Пастухов.

Чин мой на земле — раб Твой.

Смиренный ли? Нет. Укротивший ли гордыню свою? Нет.

Потому что я — воин. Может ли быть смиренным воин? Может ли укротивший гордыню исполнять как подобает дело свое?

Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?

Вразуми меня. Наставь на путь истинный.

Дай знак мне.

Я стоял один посреди пустого храма, скупо освещенного пробивавшимися сверху, сквозь разноцветные витражи, лучами солнца. Фольгой и позолотой мерцали оклады икон. Откуда быть злату и серебру в нашем Спас-Заулке, в бедной сельской церквушке, бревенчатый сруб которой и кресты над тремя ее куполами были для меня с самого раннего детства так же привычны, как тихие, в лилиях и кувшинках, заводи Чесны, как раскидистая ветла над нашей избой, как осенние стога и голубые разливы цветущего льна.

В этом храме двадцать шесть лет назад меня крестил отец Федор — огромный, бородатый, вечно полупьяный и жизнерадостный, как сатир. Сам я, конечно, не помню, но мать рассказывала, что он уронил меня в купель и еле успели вытащить.

Опасались, что буду бояться воды, — но нет, обошлось.

Он же венчал нас с Ольгой. Сами мы об этом и думать не думали, но мать попросила, не хотелось ее огорчать. Отец Федор и здесь отличился: мое обручальное кольцо выскользнуло у него из рук, минут десять ползали по храму, пока нашли.

Он же отпевал в этом храме отца, а через три года — мать. У меня долго стоял в ушах его требовательный бас: «Отпусти ей грехи ея вольныя и невольныя!..»

С тех пор в Спас-Заулке я не был ни разу. И даже не знаю, почему вдруг велел водителю свернуть на развилке не налево, к Москве, а направо — к Выселкам, к Спас-Заулку.

Утренняя служба кончилась, но дверь еще не успели запереть. Сухонькая старушка в синем халате, заканчивавшая уборку, предупредила меня:

— Закрываем храм, сынок. Вечером приходи.

— Да мне бы только свечку поставить. Пусть хоть немного погорит.

— Тогда и поставишь.

— Вечером я буду уже очень далеко отсюда, — объяснил я.

— Спрошу у батюшки, — сказала она и исчезла в глубине церкви.

Минут десять я стоял наедине с ликами святых и с самим собой. Потом появился священник. Но это был не отец Федор. Видно, тот уже отбасил свое.

Открестил, отвенчал, отпел и отславил. Этот был совсем молодой — лет двадцать пять. Или тридцать. Или (почему-то подумалось мне) тридцать три.

Длинные русые волосы до плеч. Большие темные глаза. Что еще приметно: одет как-то странно. Вроде как бы ряса на нем, но не черная, и вроде бы мешковина.

Рубище.

— Ты хочешь возжечь свечу, сын мой? — обратился он ко мне. — Знаешь ли, пред каким образом?

Он протянул ко мне руку. Странное дело: в ней была не одна свеча, а несколько… Семь. Но почему-то я этому даже не удивился, хотя удивляться было чему: откуда он знал, что нас семеро? Я взял у него свечи. Куда поставить одну, я знал точно. И поставил — перед иконой Николая-чудотворца. Свеча, не припаянная к подсвечнику воском, чуть наклонилась. Батюшка протянул руку и поправил ее. И свеча почему-то сразу занялась ярко, в полную силу. Куда поставить остальные шесть свечей, я не знал. Зато он знал. Подвел меня к большой иконе в глубине храма и сказал:

— Здесь.

И снова, будто бы от одного лишь прикосновения его тонкой легкой руки, свечи взялись ярким пламенем. В их свете проступил лик святого Георгия-победоносца.

— Верно ли возжены свечи? — спросил он.

— Да, — кивнул я. — Кто вы?

— Называй меня отцом Андреем, — ответил он. — Есть ли у тебя просьба ко мне?

— Помолитесь за меня и моих товарищей, отец Андрей. Нам предстоит очень трудное дело.

— Чисты ли помыслы твои? — спросил он.

— Не знаю.

— Веришь ли ты в праведность дела твоего?

— Не знаю.

— Жаждет ли душа твоя мира?

— И даже этого я не знаю.

— В смятении дух твой. Я буду молиться за тебя и други твоя.

Я вышел. С порога оглянулся: в полумраке храма ярко горели семь свечей Когда мощный серебристый джип «патрол», выделенный в мое распоряжение начальником управления, пропылил по проселку и свернул на асфальтовое шоссе, ведущее к Москве, я обернулся на маковки Спас-Заулка, на золотые кресты над ними.

И подумал: «Какие же слова найдет он для молитвы за нас — наемников и, может быть, даже убийц?..»

Было лето 1996 года. 14 июля.

В 1996 году праздник католической Троицы пришелся на воскресенье 26 мая. С самого утра ко всем кирхам и костелам Германии начали съезжаться крытые яркими разноцветными тентами грузовики, до отказа набитые березовыми ветками.

Привезенные из специальных лесопитомников, они предназначены были для украшения храмов в этот день. Береза, как известно, символ Святой Троицы. Грузовики уже поджидали десятки прихожан со всеми чадами и домочадцами; они втаскивали охапки пахучих веток в притворы, а потом под руководством священнослужителей украшали ими соборные залы, где вечером должны были пройти торжественные богослужения.

Работа шла споро, немного не по-немецки суматошно, но суматоха эта была какой-то особенной, праздничной — такая царит обычно, когда наряжают рождественские елки.

Как и во всей Германии, праздничное оживление было в то утро и в одном из самых старинных соборов Гамбурга — костеле святого Михаила, Михаэлискирхе.

Построенный в стиле классического барокко, «Большой Михель» по странной исторической случайности возвышался своей статридцатиметровой башней между двумя районами Гамбурга: фешенебельным Альтштадтом и развеселым Санкт-Паули, где (как деликатно отмечалось в путеводителях и туристских проспектах) не существует никаких табу.

День этот выдался не по-майски хмурым, откуда-то нагнало туч, с Эльбы тянул несильный, но пронизывающий, как на набережной Невы, ветер; красный кирпич старых, построенных еще в середине восемнадцатого века домов, окружавших Михаэлискирхе и чудом уцелевших после бомбежек союзнической авиации в конце второй мировой войны, казался почти черным; медные, позеленевшие от вечной сырости крыши, веселившие взгляд в погожие дни, сейчас выглядели уныло-тусклыми.

Ближе к полудню, когда праздничная суета в соборе святого Михаила была в самом разгаре, в один из многочисленных рукавов Эльбы вошла белоснежная, новейшей постройки крейсерская яхта. Она стала на якорь в районе Альтштадта, метрах в семидесяти от берега — швартовка непосредственно у набережных Гамбурга, да и то краткосрочная, разрешается лишь шлюпкам и легким прогулочным катерам.

Яхта была под английским флагом; на борту ее значилось название — «Анна» и порт приписки — Ливерпуль. На фоне огромных плавучих доков, сухогрузов, лесовозов она выглядела детской нарядной игрушкой, но любому человеку, хоть что-то понимающему в морских делах (а таким в древнем ганзейском Гамбурге был едва ли не каждый второй), с одного взгляда было ясно, что изящные обводы этой игрушки в сочетании с мощным современным двигателем таят возможности яхты развивать едва ли не скорость торпедных катеров, остойчивость и мореходные качества таковы, что даже кругосветное путешествие для нее не проблема. И даже уж совсем профану без пояснений было понятно, что такая яхта может принадлежать только богатому человеку. И не просто богатому — очень богатому.

Однако двое мужчин, доставленных с яхты на белом, похожем на глиссер катере, совершенно не походили на богатых людей. Один — высокий, плотный, лет пятидесяти — был в заурядной кожаной куртке, потертой на сгибах, в темной вязаной шапочке, натянутой из-за пронизывающего ветра чуть ли не на глаза. Он был похож на шкипера, в крайнем случае — на капитана, но уж никак не на владельца этой роскошной яхты. А второй и на шкипера не тянул: тоже высокий, сухощавый, лет двадцати семи, в джинсах, в китайской ветровке с капюшоном. Моторист? Стюард?

Лишь подобострастная услужливость, с которой матрос, сидевший за рулем глиссера, попытался помочь пассажирам подняться на набережную, могли бы подсказать внимательному наблюдателю, что доставленные — отнюдь не простые члены команды.

И такой наблюдатель, между прочим, был.

Как только эти двое оказались на набережной, из темно-серого «фольксвагена-пассат», далеко не последней модели, припаркованного неподалеку, вышла молодая женщина в длинном синем плаще и изящной фетровой шляпке и подошла к мужчинам.

— Вы есть мистер Назаров? — обратилась она к старшему.

— Да, это я, — подтвердил тот.

— Я есть очень рада. Я остерегалась, что у вас что-то может задержаться в пути. Я хочу себя представить. Я называюсь Эльза Рост, я работаю в нашем бюро по туризму как гид, и на русском языке тоже. Если я скажу что-то не так, заранее извините меня, потому что из вашей страны сначала было очень мало туристов и я не могла иметь практики после университета, а теперь здесь очень много русских, но мало кто может оплатить услуги гида. Итак, я в вашем полном распоряжении, господа, и мой автомобиль также, если, конечно, он вас устроит.