Валериан Скворцов
Укради у мертвого смерть
ЖУРАВЛИ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ
Просека сквозь ельник, сползавший к Волге, контуром походила на чашу. В чаше до краев стояла серая ночная река. Когда Севастьянов, дробя шаг на крутизне, скатился на зализанный водой песок, на другом берегу запустили трактор. Кормившиеся на отвалах пахоты чайки лениво взметнулись вокруг осветившейся кабины.
Катер-паром, едва притащившийся с той стороны, обдал вонью пролитой солярки. С борта вода казалась жестяной. Чеканка, оставленная на ней кормой, так и держалась под высоким и светлым небом. А еще вечером оно провисало от набухавших туч. Май... «Погода больно изменчивая, давление скачет резко... Старикам плохо, вот и помер», — сказал, нажимая на «о», участковый уполномоченный по телефону о Васильеве, на дачу которого Севастьянов теперь добирался из Москвы.
Паром, видимо, делал последний рейс. Штурвальный, переговариваясь заспанным голосом с матросом-швартовщиком, ругал за пролитую солярку тракториста, которому слил в долг горючего. В проблесковых всполохах сигнального фонаря с ходовой рубки появлялась и исчезала корзина с кроликами.
Дом стоял двумя километрами ниже пристани. Издали Севастьянов разглядел, что у изгороди топчутся четверо или пятеро.
Человек, стоявший затылком к луне и потому как бы не имевший лица, сказал:
— Сука. Никого не подпустит.
— Чепуха какая-то, — ответил другой. По голосу Севастьянов определил Василь Василича, колхозного счетовода и в прошлом друга покойного.
— Совсем одинокий оставался... Собаки, в особенности сучки, это понимают и никого не подпускают... Как собаковод авторитетно заявляю. А теперь он, помер. Подавно не подпустит. По ее мнению, мы съедим труп.
— Что?
— Съедим, говорю... Кем он работал-то?
Это относилось уже к Севастьянову.
— В каком смысле?
— Ну, в какой должности?
Теперь понятые и собаковод, оказавшийся в милицейской форме без знаков различия, и второй милиционер — лейтенант, звонивший в Москву, смотрели не на овчарку за оградой, а на Севастьянова.
— Бухгалтером.
Овчарка, тревожно тянувшая морду в их сторону от шезлонга, в котором, завалившись на бок, лежал покойник, взвыла.
— Бухгалтером, говорю...
— И так жил?
Собаковод дернул подбородок на бревенчатое строение с верандой вокруг второго этажа и колоннами под ней, как у барской усадьбы.
— Все живут как могут, — сказал Севастьянов.
— Как это?
— По-своему... Ну, что разговаривать. Уймите собаку.
— Придется застрелить. Давно уж ждем... не подпускает.
— Тогда — я, — сказал Севастьянов.
— Мы не имеем права доверять оружие, — проокал лейтенант.
— Да я не о том. Я сам ее успокою...
Бумажник, полученный на день рождения позавчера в этом доме, зацепился застежкой в кармане пиджака. Севастьянов рванул его. Может, шершавая слоновая кожа хранила запах живого и собака поймет?
Лейтенант, перекинув руку за калитку, мягко оттянул задвижку. Фамилии его Севастьянов не помнил, хотя тот назвался по телефону. Года два назад он появлялся на даче, интересовался: не доводилось видеть в заводях угнанную лодку?.. Кивнул Севастьянову, мол, давайте.
— Приближайтесь приседая, — посоветовал специалист.
Овчарка вдруг легла на живот и поползла к Севастьянову, оставляя на траве темную полосу. От ее шерсти остро несло прелью. Жесткое темя и загривок, поднырнувшие под ладонь, покрывала холодная роса. И пока Севастьянов мокрыми, враз пропахшими псиной пальцами мял и давил себе переносицу, чтобы не расплакаться, участковый, собаковод, Василь Василич и другой понятой обходили их по обеим сторонам. Собака дернулась, он зацепил ошейник, бессмысленно подпихивая под крупитчатый нос раскрывшийся бумажник.
Севастьянов и собака видели, как подхватили шезлонг с Васильевым. Парусина провисала, покойник окоченел согнутым. Овчарку била дрожь.
Он расстегнул брючный ремень, вытянул и захлестнул за ошейник. Когда поднялся с колен, собака привалилась телом.
— Ну, пойдем, возьмем что-нибудь теперь на память, — сказал Севастьянов.
В доме всегда пахло старым деревом и сухим войлоком. Строился он в тридцатые годы, добротно, из выдержанных бревен. Сгнили, правда, балясины под перилами веранды, да там же понадобилось перестилать полы. Хозяин, выйдя два года назад на пенсию, неторопливо совершил замены. Севастьянов получил его дела, но не должность, и, может быть, тогда-то по-настоящему осознал, как крупно не повезло бывшему начальнику, с которым дружил. В любом учреждении складываются, бывает, обстоятельства, когда за случившуюся крупную неудачу кто-то должен ответить. Иначе-то ее не закрыть...
Он протащил собаку через нижнюю столовую. Подумал, что видит знакомую комнату последний раз... В простенке между окнами копия картины «Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов слушают чтение Горьким поэмы «Девушка и смерть», библиотечка «Огонька» за пятидесятые годы, бахромившиеся розовые и синие конверты древних грампластинок, патефон марки «Виктор», на коробке которого сиживал покойный, разжигая камин, приемник «ВЭФ» 1948 года и на нем радио «Сони» с электронной памятью, телевизор «Шарп» с видеоприставкой, полка с кассетами.
Дом начальник унаследовал. Его отец входил в штат помощников Сталина и на даче в редкие приезды спал, по сложившемуся в Кремле обыкновению работать ночью, преимущественно днем. Теперь Васильев тоже умер, а дача отойдет никому, потому что после смерти жены у начальника, помимо Севастьянова и собаки, близких не оставалось...
Несколько часов назад в управлении занявший должность Васильева Людвиг Семейных, узнав о внезапной кончине предшественника, сказал, что ушла эпоха. Добавил:
— Слава Богу, не вернется.
Севастьянов, закрывая за собой дверь отдела, усушенного после отставки Васильева до размещения в одной комнате, услышал и другие предназначенные вроде бы не ему слова. Разрешивший выехать на Волгу Людвиг вслух рассудил, что лучшего для Васильева и Севастьянова исхода из заваренной обоими в Сингапуре каши, чем смерть Васильева, не придумаешь.
В лифте, где вентилятор лишь перемешивал все, что застоялось в нем за десятки лет, Севастьянов до онемения пальцев сжимал кулаки. Едва разжал их, чтобы предъявить пропуск в высоких дубовых дверях, за которыми расстилалась серая загазованная Смоленская площадь.
Для Васильева все началось там, где теперь и кончилось. Именно на Волге, в Калининской области, близ Новомелкова осенило...
Крупного чиновника министерства внешней торговли, имевшего дачу в районе, приглашали на рыбалки местные и областные начальники. На колесном пароходе, переоборудованном в плавучий пансионат на вечном приколе в заводи Свердловского плеса, завершала осенью 1973 года грибной сезон компания из Конакова. Ждали моторку, отряженную за рыбой в бригаду, промышлявшую возле Городища. Кто-то, закусывая перцовку, сказал:
— И без рыбца неплохо. Кубинская картошечка, аргентинское мясцо... Правильно делаете, товарищ Васильев, дерите с них за газ...
— А если газа не станет? — спросил Васильев, удивив Севастьянова. Разговоров про работу и «на общие темы» начальник на отдыхе не вел.
— Как это?
— Взял газ да кончился.
— Россия богатая...
— Мы с вами богатые, — загадочно ответил Васильев. — Чего ж Россией хвастаться...
И осенило. Добывать деньги не из продажи газа и сырьевых поставок за недостатком промышленных товаров, а из самих денег. Кредитование за проценты. Вначале торговых операций зарубежных компаний с советскими внешнеторговыми организациями, а затем и вообще — любых сделок «по ту сторону». Васильев говорил об этом Севастьянову, пока неторопливо, наслаждаясь солнечным холодноватым вечером, тянули на моторке от пансионата к даче.
Назначенный заместителем торгового представителя в Сингапур, Васильев, как ответственный за валютно-расчетные операции, исподволь приступил к осуществлению идеи. Москва осторожно и с оговорками, которые спасают сидящих в центре, поддержала. Развернулось кредитование десятков компаний, искавших деньги. Обстановка складывалась благоприятная — обозначилась строительная лихорадка в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре и Джакарте. Кредиты дорожали. Будущую прибыль Васильев на этом и закладывал. Верно рассчитал тактику — завязывал отношения с фирмами-близнецами, то есть такими, которые считались дочерними ответвлениями одной крупной. Кредит выдавался под залог недвижимости.
