Владимир Лорченков
Время ацтеков
– Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждает она.
И стреляет в диван, на котором я было развалился.
– Понял? – спрашивает она.
Я киваю.
– Умрешь без мучений, – повторяет она.
– Будто во сне, – обещает она.
– Умрешь по высшему разряду, – обещает она еще раз.
Я замираю, словно мышь, заслышавшая шаги лисицы над головой. Полуодетый – с натянутым на левую ногу носком, но без штанов.
– Ага, смешно выглядишь, – улыбается она.
– Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – просит она.
– Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делится она планами.
– Что ты знаешь о любви? – спрашивает она.
– Что ты вообще знаешь? – вжимает она окурок в блюдце с раскисшим лимоном.
– Что. Ты. Знаешь, – чеканит она.
– Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.
Я тупо, как в школе, когда не выучишь урок, а училка добивается ответа, который и так знает, молчу, глядя на нее и сквозь нее. Стараюсь почувствовать все так, как будто я не здесь.
– Но ты-то здесь, – усмехается она.
– Ты-то здесь, – ловит она мой взгляд.
– Как бы тебе ни хотелось обратного, – торжествует она.
– Провалиться к чертовой матери отсюда! – шипит она.
– Исчезнуть как… – теряется она.
– …Как привидение! – находит она точное, на ее взгляд, сравнение.
– Как гребаное привидение! – торжествует она.
– Долбаный Каспер! – ликует Света.
Наша песня хороша, начинай сначала. При всем уважении к тому, что она говорит, да и вообще, учитывая, что вся эта история имеет ко мне непосредственное отношение, я вынужден признать: она повторяется. Я бы зевнул, да мне страшно. Не хочется ее нервировать. В руках у нее пистолет. Не какой-нибудь там киношный «Магнум», которого я в глаза не видел. Не «Беретта» мафиози и не револьвер-«бульдог», из которого покинутые истеричные дамы, чьи лица скрыты вуалью, стреляют в любовников. Нет. Она целится в меня из обыкновенного пистолета Макарова, который девушке ее комплекции нужно держать двумя руками. Света так его и держит.
– Что ты знаешь о любви? – снова спрашивает она.
Я открываю рот, чтобы ответить, но она легким взмахом «макарова» дает мне знать, что необходимости в этом нет. Я закрываю рот, киваю и, увидев пятно на рубашке – оно ползет к вороту, – снова его раскрываю. Оказывается, это был не взмах, а отдача, которая слегка дернула ее руки. Судя по тому, что Света не выглядит удивленной, она понимала, что стреляет в меня.
– Како… – пытаюсь начать я.
– Заткнись, – на этот раз просто взмахивает пистолетом она.
Я затыкаюсь. Она до удивления убедительна. В правом плече побаливает.
– Что ты знаешь о любви? – говорит она.
– У меня был муж, представляешь? – иронично осведомляется она.
– Славный старый добрый муж, – нараспев говорит она, отходя к окну.
– Старше меня на пятнадцать лет, – садится она на стул лицом к спинке.
– Не пялься на мои ляжки, – самодовольно говорит она, нелогично разведя ноги.
– Он мне вдул, когда мне было всего пятнадцать. Представляешь? После вечеринки, где собрался весь наш дегенеративный класс. Боже. Там было мальчиков пять, которым я нравилась, но все они боялись ко мне подойти, потому что я была красивая. Чересчур. Поэтому меня трахнул старший брат одноклассницы. Ночевала я там же. Вот так. В первый же вечер. Ну, должна же я была поступить как блядь, если меня все так называли? – дрожит она.
– Мы и сошлись, и через полгода поженились, – рассказывает она.
– Но в тот вечер… Никакой боли, ничего. Он просто скользнул в меня. Раз. И все. Ого-го. Я подумала: ну и ну, когда эта штука в меня попала, – становится задумчивой она.
– Но знаешь, – улыбается она.
– Это оказалось вовсе не ого-го, когда я подросла и поняла, что бывают совершенно разные ого-го, – смеется она.
– А то ого-го оказалось таким лишь потому, что я ничего такого до этого раньше и не пробовала, – покачивает головой она.
– И оказалось, что как мужчина он так себе, трахал меня раз в два месяца, да и то это был праздник, – складывает она лицо в горькую маску.
– Да и денег у него оказалось мало, ведь то, что в пятнадцать лет кажется богатством, на самом деле – на два похода в бар, – вырывается у нее.
– Причем с другими бабами, как мне регулярно и не без доли сочувствия сообщали некоторые, как я предполагаю, из них же. Он был очень даже хорош.
Настолько, что сообщения на его телефон шли, как лемминги в океан. Толпами, – плачет она.
– Могу даже зачитать одно, – утирает глаза она рукой с пистолетом.
– Мой жеребец, хочу, чтобы проткнул меня сегодня вечером. Распори мои потроха, как сделал это вчера. В благодарность за это я надену свой жадный рот на твое великолепие, – медленно, наверное, потому, что сообщение написано на латинице, читает она.
– Медленно, потому что на латинице, – кивает она.
– Как и почему получилось, что этот огромный каменный рог в постели со мной превращался в нечто маловразумительное, я не знаю, – устало говорит она, и я вижу, что слезы высохли.
– Но ты не понимаешь, что значит принимать соболезнования от телок, которых пялит – и отменно – твой муж, соболезнования тому, что тебя-то он пялит слабенько и вовсе не собирается что-то менять, – горько перекатывает во рту слова она.
– Итак, он меня не удовлетворял, да и не собирался, – сухо говорит она.
– Причем разводиться не желал, потому что… зачем? – спрашивает она саму себя.
– Под рукой молодая глупая телка, удобная во всех смыслах и не способная вырваться и жить самостоятельно, – выносит она себе приговор.
– Потому что не умеет ничего делать и ни хрена из себя не представляет, – запрокидывает голову она.
– Кем я и была, – резюмирует она.
Я начинаю чувствовать головокружение. Под локтем хлюпает. У нее закрыты глаза, и я решаюсь попытать счастья.
– Не шевелись, у меня слух как у кошки, – говорит она.
– Шевельнешься – и ты покойник, – предупреждает она.
– Ты уже покойник, – говорит она.
– Но я продолжу, – продолжает она.
– Итак, я, дырка для редкой мастурбации, совершенно случайно нашла, кого бы вы могли подумать? – снова развеселилась она.
– Нашла тебя, – тыкает она в меня пистолетом, но я не вздрагиваю, потому что ослаб.
– О, мой король, – передразнивает она мои комплименты.
– Мой сладкий мальчик, – ласково говорит она.
– Мой ангел с апельсиново-пшенично-сладко-пахнущими-розами-волосами, – хлюпает она, но это, видимо, уже от спиртного.
– Ты трахал меня так, как никто в мире. Сколько раз ты натянул меня за восемь часов тогда? Н у, база отдыха?
– Десять, – удовлетворенно кивает она, глядя на мои растопыренные пальцы.
– А сколько часов ты трахал меня без перерыва тогда? Ну, парк, кусты, вечер?
– Пять, – улыбается она моей пятерне.
– Господи, да в первый раз я думала, ты мне все там раскурочишь, – плачет она.
– Разворотишь, – хихикает она.
– И только потом я поняла, что это не в тебе проблема была, а во мне, – признается она.
– Что меня и не трахали-то как надо.
Я с шумом перевожу дух и с удивлением понимаю, что мне все тяжелее дышать. Она улыбается мне призывно и переставляет стул. Теперь спинка за ее спиной. Света сидит, чуть расставив ноги, – шире не позволяет юбка, моя любимая, джинсовая мини, очень, страшно короткая. На ногах у нее чулки до колена – вообще-то это гетры, но для меня гетры навсегда связаны с чем-то охотничьим, поэтому чулки – цветные, делающие ее похожей на малолетку. Накрашена она соответственно, как всегда, когда я хотел увидеть алые губы в своем паху. Удивительно, но блузка на ней вполне пристойная. Обычно под этот наряд я просил ее напялить дешевую виниловую курточку – блестяще-красную, но сегодня она пренебрегла моей просьбой. На ней что-то наподобие рубахи средневековой дамы – с высокой талией, что приятно оттеняет ее немалую грудь. Прическа Светы выше всяких похвал: видимый беспорядок, за многочасовое наведение которого дорогие парикмахеры берут очень и очень много. Один локон, правда, не на своем месте даже в этом искусственном хаосе – он прилип к ее виску. Света выглядит на все двести, думаю я. Чего только? Баллов, проклятий или молний, возникающих от взвизга ширинки, а может, двухсот лет колдовского проклятия или двухсот ударов сердца того маловразумительного ужаса, который чувствует мужчина при виде ошалевшей вакханки с ножом?
