– Послушай, легавый красавчик, – тихо говорит он, – не собираешься же ты учить гримасничать старую обезьяну вроде меня. Если ты считаешь, что я поверил твоим сказкам про отпуск, то ты ошибаешься. Что тут заваривается, приятель? Послушай, если ты будешь со мной подобрее, обещаю тебе серию твоих фотографий на первой полосе «Сумерек», отражающих все периоды твоей жизни – от момента, когда ты сосал свой палец, до момента, когда ты втыкаешь его в глаза своим клиентам, чтобы заставить их говорить...
Ну и чертов Ларонд! Он еще больший болтун, чем я.
– Превосходно, – говорю я, нанося ему удар коленом в промежность, чтобы заставить его отпустить меня, – превосходно, Бебер! Значит, если я принадлежу к обществу полицейских, то стоит мне где-нибудь появиться, как тут же начинают думать, что неподалеку в холодильнике спрятан труп? Уверяю тебя, что я здесь нахожусь из чистого любопытства. С тех пор как я читаю твои непристойности в «Сумерках», я испытываю желание поближе познакомиться со съемочной площадкой. И я выбрал съемки Фреда Kавми, поскольку в газетах только и говорят об этом сумрачном красавце... Вот и все!
Ларонд пристально смотрит на меня и начинает понимать, что не добьется от меня никаких конфиденциальных признаний.
– Хочешь, составлю тебе протекцию, чтобы ты смог увидеть съемки идола интернационала восторженных идиоток?
– Я как раз собирался тебя об этом попросить...
– Годится, следуй за мной. Я вхож к режиссеру Биллу Антету25 с тех пор, как привел ему целое стадо не очень пугливых красавиц, чтобы скрасить ему вечера.
Ларонд знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, в которую почти никогда не ступает его нога. Он ведет меня по лабиринту широких загроможденных коридоров, опутанных электрокабелями. Я прохожу мимо ряда стульев в стиле «ампир», огибаю фламандский камин из псевдокерамики, перешагиваю через ивовый манекен и останавливаюсь, по-прежнему сопровождаемый Бебером, перед внушительной дверью, за которой можно было бы разместить с удобствами семью из двенадцати человек.
Над дверью горит красный свет.
– Красный свет включен! – объявляет Бебер. Он продолжает пристально всматриваться в меня взглядом, который прилипает, как почтовая марка.
Чтобы рассеять испытываемую мной неловкость, я спрашиваю:
– Ну что фильм, классный?
– Как все новые фильмы, – жалуется эта машина по производству восклицательных знаков. – С тех пор как нравы стали прогрессировать, больше не существует возможности снять стоящую историю.
Включившись в разговор, он работает на полных оборотах.
– Понимаешь, комиссар моей мошонки, история – это когда мужчина хочет поиметь женщину и по причине икс, игрек или зет не может этого добиться до конца фильма или книги. Возьми, например, Сида, – вот тебе типичная история. Сейчас же, в эпоху извращенных представлений, если мужчина желает женщину, он тут же ее получает в натуральном виде, мгновенно, не собирая для этого семейный совет, улавливаешь? При подобном положении дел история как таковая невозможна!
Красный свет гаснет. Механик открывает дверь.
– Следуй за мной! – бросает Альбер.
Он врывается на огромную съемочную площадку, будто в общественный туалет. Ларонд везде себя чувствует как дома. Когда он находится у кого-нибудь в гостях, создается впечатление, что хозяева дома начинают чувствовать себя гостями.
На площадке царит настоящий адский гам. Меня ослепляют прожекторы; от снующих туда-сюда людей, равно как и от жары, у меня начинает рябить в глазах. Здесь полно народа, одетого в бархат, замшу и свитера, который болтает по-французски и по-английски.
Ларонд перешагивает через подпорки декораций, и мы оказываемся на полном свету, на чудесно воспроизведенной марсельской улице. Есть даже булыжная мостовая и Старый порт вдали.
– Глянь-ка, – говорит Альбер, – вон та лысая, как яйцо, обезьяна, мечущаяся возле камеры, это и есть режиссер Билл Антет. Знаешь, сколько ему платят за пребывание во Франции? Две тысячи франков в день, одно только содержание. Он не в состоянии все это истратить, поэтому является своего рода Дедом Морозом для парижских проституток.
Мы обходим целый лес котелков на треногах. Чуть-чуть в стороне я обнаруживаю Фреда Лавми. Должен согласиться, что этот парень достоин восхищения. Он сидит в шезлонге, помеченном его именем. На нем костюм из альпака цвета гусиного помета, кремовая рубашка, бордовый галстук. Глаза его полузакрыты, рот же – широко открыт, и какой-то тип высокого роста с мордой эксгумированного мертвеца что-то впрыскивает ему в слизистую оболочку.
– Что он делает? – спрашиваю я у Бебера.
– Вводит ему антибиотики. Лавми считает, что французским студиям не хватает гигиены, и он принимает меры предосторожности. Такая ценная зверюга обязана о себе заботиться. Представь себе, этому двуногому платят восемьсот миллионов за один фильм! Каждый произнесенный им слог обходится недешево...
Весьма развязно Ларонд обращается к актеру.
– Привет, Фредди! – лает он.
Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто он не в состоянии синхронизировать процесс.
– Хэлло, Боб!
– Представляю вам моего друга, – говорит он по-английски, указывая на меня пальцем. – Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами.
Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака – большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания. В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается.
– Хэлло! – говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.
– Это тот самый человек, который тебя интересует! – говорит Альбер.
Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:
– Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище, – это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?
– Еще бы!
Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.
– Красивый парень, а? – говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. – В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!
– Что он говорит? – спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.
Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.
– Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? – осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.
– Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения... Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа...
Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?
У меня возникает идея.
– Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, – говорю я. – Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!
– Действительно, – соглашается Альбер. – Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.
Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.
Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.
Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?
Я призываю себя к спокойствию... «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко...»
Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.
– Это тебе подойдет? – насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.
На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.
