— Обыкновенная, сынок. Вошиков гоним, заразу всякую. Чтобы на других не перекинулась.
— Какие вошики, откуда? Три раза в день хлоркой моюсь.
— Моешься иль нет, твое личное дело. Теперь мы тебя с Макелой заново помоем. Карантин, сынок.
Помывочная оказалась на цокольном этаже этого, как я уже выяснил, трехэтажного здания. Несколько больших, сообщающихся проходами помещений, заполненных сияющими плиткой и мрамором, напоминали римские термы, снабженные суперсовременной сантехникой. Глубокие раковины-ванны, многоступенчатые вольеры с площадками на разных уровнях, и повсюду — на стенах, на полу, на потолке — различные приспособления, вплоть до разного калибра мощных брандспойтов, развешенных на одной из стен, словно коллекция холодного оружия. И среди всего этого великолепия нас только трое: аз есмь, дама в резиновом комбинезоне и упоминавшаяся Макела, которая тоже оказалась дамой, но уж совсем какой-то достопамятной наружности. Как если бы знаменитая колхозница Мухиной перебралась сюда с ВДНХ и по пути превратилась в эфиопку. Кстати сказать, на дезинфекции со мной не произошло ничего особенно худого: эти две здоровенные бабищи, раздев меня догола, принялись за игру, которую условно можно назвать: сдери кожу с живого. Они скоблили, терли и драили меня с такой страстью, как если бы поставили себе целью превратить человеческое тело в одну из кафельных плиток. Мыло, сода и какая-то желтоватая жижа с ядовитым запахом через ноздри, уши и рот затопили мозг, при этом я испытывал ужасающее воздействие чередующихся кипящих и ледяных струй и еще успевал уворачиваться от увесистых, смачных шлепков, которыми дамы одаривали меня со щедростью, достойной лучшего применения. Если я остался жив, то только благодаря чуду. Однако все на свете кончается, окончилось и это испытание. Чистым, как ангел, я лежал распростертый на мраморном пьедестале и будто издалека слышал заботливые женские голоса.
— Не перестарались мы, Макелушка?
— Давай банан сунем в жопу, проверим.
— Не-е, дорогуша, нельзя. Ведено токо помыть. Карантин.
— Какой-то он дохлый. Все равно спишут. А мы бы побаловались.
— Приспичило, Макелушка?
— А то нет? Сама знаешь, какой у меня темперамент. Он хоть старенький, а часок бы погоняли.
— К тебе ночью Леха Картавый ходил, неужто не хватило?
— Сравнила тоже… У Лехи моторчик электрический, и козлом от него воняет. А этот распаренный, помытый, прямо с воли. Бери и глотай. Тебе разве не хочется, Настя?
— Что нам хочется, никому дела нет. Мы же на службе, Макелушка. Вся Европа на нас глядит.
Тут обе заметили, как у меня дрогнул левый глаз.
— Живенький, — обрадовалась помывщица. — Видишь, Макела, ничего с ним не случилось. Глазками хлопает. Как себя чувствуешь, сынок?
— Спасибо, хорошо. — Зрение ко мне вернулось, и я видел словно две луны над собой, белую и черную. Обе луны улыбались сочувственно.
— Дак вставай одевайся. Обед уж скоро.
Силы встать самостоятельно у меня не было, и добрые женщины, подхватив под локти, помогли доковылять до раздевалки, где осталась одежда. Своей голизны я не стеснялся, чего теперь… а вот то, что исчезли брюки, рубашка и пиджак, меня озадачило. Зато на стене, на вешалке висел коричневый комбинезон с лямками, как у американского путевого обходчика, и на стуле аккуратной горкой сложено белье: трусы, хлопчатобумажная майка, клетчатая рубаха, красивые голубые носочки. Вместо стоптанных ботинок на полу стояли плетеные сандалии на толстой подошве.
— Не сомневайся, твоя обнова, — поощрила мойщица Настя. — Примерь. Ежели будет где не так, Макела подгонит. Она по этому делу специалистка.
Как раз на специалистку я старался не смотреть: пока шкандыбали от мойки, она таки успела раза три пребольно меня ущипнуть за разные места.
— Что же тут униформа такая?
— Униформа или нет, не нашего ума дело. Поспеши, сынок, как бы к раздаче не опоздать.
Трусики и рубашка пришлись впору, комбинезон, правда, оказался великоват размера на два, но он стягивался веревкой, вдетой в поясные петли. Не понравилось другое: на комбинезоне ни единого кармана, а также отсутствует ширинка, значит, для того чтобы, допустим, справить нужду, придется каждый раз спускать его до колен.
Женщины любовно меня оглядели и охлопали.
— Как на тебя шито, сынок, — похвалила Настя.
— Не привык я к такому покрою… Мою одежду уже, конечно, не вернут?
— Зачем тебе? — удивилась. — В новую жизнь шагнул, назад не оглядайся.
Черная Макела громко заржала и, зайдя сзади, поддела коленом с такой силой и ловкостью, что я юзом выкатился в коридор.
В столовой меня ждало потрясение, которое не сравнить со всеми предыдущими. Небольшой зал на два-три десятка мест с дубовыми панелями стен, с паркетным полом, с темно-зелеными гардинами на окнах был заполнен почти целиком: чинный негромкий гул голосов, звяканье ложек и вилок, в воздухе запах цветов. Все едоки в таких же, как у меня, комбинезонах на лямках, но разного цвета. Были и коричневые (большинство), но были и оранжевые, как у железнодорожников, и синие, и даже двух-трехцветные, как у клоунов в цирке. Меж столов бесшумно скользили официанты с подносами, все как на подбор, светловолосые молодые люди в странных нарядах: сверху курточки наподобие жокейских, ниже — шотландские юбочки в крупную клетку. Картина мирная, ничего особенного, кафе как кафе, но что-то меня сразу насторожило. За ближним столом сидела пожилая дама, и рядом с ней пустовали два места. Спросив разрешения, я со вздохом опустился на стул. Тут же подлетел один из официантов и дежурным голосом спросил:
— Заказывать будете? Или по общей схеме? Меню на столе не было, и чтобы не вдаваться в объяснения, я ответил:
— Пусть будет по схеме.
— Хозяин — барин, — буркнул юноша и исчез. Чтобы не сидеть истуканом в ожидании еды, я обратился к соседке:
— Я здесь новенький. Не объясните, что значит — по схеме? Вероятно, что-то вроде комплексного обеда?
Дама оторвалась от большой суповой тарелки, куда погрузилась чуть ли не с головой, и я оторопел. На меня смотрела знаменитая советская народная певица Людмила Зыкина. Или ее копия. Сомнений не было, потому что я совсем недавно видел ее в какой-то телепередаче, где она подробно рассказывала, за что полюбила Черномырдина и почему впоследствии, когда узнала о нем всю правду, разочаровалась.
— Батюшки светы! — воскликнул я. — Если не ошибаюсь, Людмила… извините, не упомню отчества… Вы! Здесь!
В устремленных на меня глазах не было ничего, кроме какой-то ужасающей, неземной пустоты. Словно с трудом отворились пухлые губы.
— Вам… чего? — прошелестело как из трубы.
Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать, обознался, с кем не бывает…
Певица благосклонно кивнула и вернулась к прерванному занятию — поглощению супа.
Придя в себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал еще несколько хорошо знакомых лиц. Через стол в компании двух молодых женщин поедал куриную ножку великий защитник прав чеченского народа Сергей Ковалев. Здесь ошибиться вообще было невозможно: известный всему миру свободолюбивый седенький хохолок, как всегда, развевался, скорбное и одновременно торжествующее выражение лица свидетельствовало о не прекращающейся ни на миг работе могучего демократического интеллекта. Чуть подальше важно и задумчиво пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на круглое колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала персик. Совесть нации, академик Лихачев, тоже, как я полагал, усопший, но значительно помолодевший, аккуратно промокал салфеткой губы. Сразу на двух стульях восседал тучный и вальяжный гениальный экономист, растолковавший всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попов. Были еще известные лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше всего поразил меня могущественный приватизатор, надежда всего цивилизованного мира Анатолий Чубайс, и не столько тем, что это был воочию он, а своим неуместным в столовой поведением. Оседлав прямо на столе какую-то срамную бабенку в разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с угрюмым лицом, как при дефолте, задумчиво обрабатывал ее в ритме медленного танго. Бабенка синхронно повизгивала, но в ее лице мерцала та же пустота, как и у моей соседки Зыкиной. На влюбленную парочку никто не обращал внимания.
Я все еще сидел с открытым ртом, когда вернулся официант. Поставил на стол миску с дымящимся варевом, стакан сока. Обтерев о рукав, положил крупное яблоко. Хлопоча, дважды задел меня локтем — по плечу и по уху. Я возмутился:
— Поосторожней нельзя? На что он ответил:
— Кушать подано, господин хороший.
Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах бобовых и протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию и приступила к соку. Пила мелкими глотками, тупо уставясь в пространство. Я вторично к ней обратился:
