Или еще мысль — отвезти их к Яну, чтобы тот понял, что я совсем не такое дерьмо, каким хотел показаться утром. Просто так надо было. Но, во-первых, у Яна была семья — жена и пара детишек, которых мне совсем не хотелось пугать до икоты, втаскивая к ним два бесчувственных туловища. Тем более что накануне сам Литовец изрядно подкинул эмоций своим домашним. А во-вторых, в его двухкомнатной квартире было слишком мало места для такой большой компании. И уж тем более для экзекуций, без которых вряд ли можно будет обойтись.
Наиболее умной, хотя и не менее бесперспективной, была идея доставить их к Генахе Кавалеристу. Он жил один, у него можно было развернуться от души. Кроме того, он наверняка был не меньше моего ошарашен смертью Четырехглазого, а потому будет стараться развязать пленникам языки с такой же настойчивостью. Но тут загвоздка была в том, что Генаха, подобно мне, работал сегодня в ночь.
Пока я разбрасывался мозгами по салону, пытаясь найти ответ на мучающий меня вопрос, какая-то гнида рассудила по-своему. У музея естествознания из-за поворота вынырнула громада грузовика и понеслась прямо на меня. Что именно это был за грузовик — я не разглядел, ослепленный ярким светом его фар. Я только и успел, что крутануть баранку влево да вдавить в пол педаль тормоза. Такси развернуло, но не до конца — грузовик оказался неожиданно близко и взял «Волгу» на абордаж. Последнее, что я увидел — это кинувшееся на меня туловище раненного, почему-то без головы. И зачем-то подумал, что теперь уже, слава Богу, не придется искать оправданий за выбитую лобовуху. Оправдание — вот оно, мнет меня сбоку.
А потом все померкло в кровавом закате.
Башка болела нестерпимо. Хуже, чем накануне — с бодуна. Жутко болело и тело. Судя по всему, прищемило меня изрядно, но не смертельно — все-таки я успел развернуться к грузовику тем боком, который защищал подстреленный. Руки-ноги-ребра мне пожамкало, но центральную нервную систему, похоже, не задело. И башка осталась на месте. Это, конечно, радовало, но боль продолжала досаждать, заставляя терзаться в корчах жуткого неудобства. Я с трудом, стиснув зубы до крошек во рту, сдерживался, чтобы не заворочаться и не застонать. Что-то подсказывало, что делать это не обязательно.
Вокруг царила прямо-таки непристойная тишина. Но открывать глаза я тоже не торопился. Просто не возникало такого желания. Мне, как ни странно, — никакой, понимаете ли, связи, — было даже лучше, когда глаза закрыты. Казалось, что я вот-вот помру к чертовой матери, и кто-то невидимый, но очень нехороший прекратит наконец терзать и выворачивать мои суставы. Однако я не умирал. Зато и надежда на смерть продолжала жить.
Хотя я, вообще-то, жизнелюб. У меня нет тяги к суицидальному решению всех проблем. Я уж лучше напьюсь лишний раз до потери пульса и совести. Переболею с похмелья, и все пройдет. Снова захочется жить, творить безобразия и любить какую-нибудь женщину. Просто порой случаются моменты, когда ждешь смерти, просто как логического завершения — другого исхода не просматривается. Это не жажда избавления от страданий — можно вот так же стиснуть зубы и перетерпеть и боль, и ярость, и страдания. Только когда не видно продолжения жизни, ее естественным продолжением является смерть. Такова селява, и тут уж ничего не поделаешь, хоть голову в кипяток суй.
Но я все жил и жил. Не было ни рая, ни ада. Ни черти, ни ангелы за мной не торопились, так что волей-неволей приходилось продолжать лежать, зажмурив глаза и стиснув зубы, и терпеть боль, мечтая, чтобы та хоть немного стихла.
Мои в какой-то степени мазохистские муки прервал нестерпимо яркий свет, вспыхнувший внезапно, как эпидемия дизентерии в тифозном бараке. Его самого, как такового, я не видел, но световая волна с силой обрушилась на веки с той стороны, и это получилось неожиданно больно. Я дернулся и потерял сознание.
Повторный выход из небытия сопровождался негромкой речью. Кто говорил и зачем, сперва разобрать было невозможно. Но, прислушавшись, я узнал много нового и интересного. Про себя и не только.
Беседовали, судя по всему, две медсестры. То ли одна из них сдавала смену другой, сообщая при этом все, что сумела узнать о вновь поступивших больных, то ли они просто другого места не нашли, чтобы потрепаться друг с дружкой, только их гундеж, раздражающе монотонный, зато в плане информативном до жути интересный, все время старался влезть мне в самое ухо. Настырный, как таракан. Но, в отличие от таракана, мешать ему я не стал — информация была нужна.
— В самосвал, Люда, врезались. Или самосвал в них. Я в этом не разбираюсь. То ли ГАЗ, то ли КамАЗ, я в этом тоже не разбираюсь.
Интересно, подумал я, а в чем-нибудь ты разбираешься? Знаешь, чем сосисочная кожура от презерватива отличается? Но встревать в разговор не стал, решив отложить это на потом.
— …Двое пассажиров — насмерть. Самосвал как раз с их стороны врезался. Одного прямо по всему салону размазало — и в гроб класть нечего будет. Не наскребешь. Второго тоже хорошо порвало. Ну, я же говорю — оба насмерть. А этот — ничего. Повернул машину пассажирской стороной под удар — и выжил. Даже кости не поломаны. Головой ушибся сильно да суставы с мышцами помял. Недели полторы в постели проваляется — весь в синяках и шишках будет. От боли дышать через раз будет.
— Кошмар! — проникновенно, как ежовая иголка — в задницу, сказала вторая. — А что с машиной?
— При чем здесь машина?! — удивилась первая. — Люди погибли. А машина — вдрызг. Ее смяло, как консервную банку. Замучались вскрывать. И этого тоже вытаскивать замучались — ноги зажало. Эти, как их, Чип и Дейл… Спасатели, когда привезли его сюда, прямо изматерились все. Вот так. Ну, да таксисты, что с них возьмешь. Они все такие.
Мне понравился ее оптимизм, хотя я и не мог в полной мере разделить с ней это чувство. За свою долгую карьеру я знавал многих таксистов, для которых правила дорожного движения значили больше, чем Слово Божие. Пара-тройка из них так и умерли, ни разу не испытав наслаждения пересечения улицы на красный свет.
Но возражать не стал. Просто открыл глаза и поинтересовался сиплым и неожиданно неразборчивым голосом:
— Дамочки, где я?
Те с изумлением уставились на меня, как будто я спросил у них не эту самую простую вещь, а, к примеру, где тут можно записаться в космонавты. Наконец одна из них, а именно — черноволосая, потертая жизнью красавица лет сорока, если не больше, интересовавшаяся до того (идентификация по голосу), что стало с машиной, констатировала:
— Очнулся, болезный.
— Долго же ты без сознания лежал, — заметила другая, с виду вообще бабушка, многажды перекрашивавшая перья на своей голове и в силу этого почти лишившаяся их.
— Да вы что тут, с хронометром сидели? — раздраженно прохрипел я. — Я совсем не это хотел узнать!
— Пойду, доктора позову, — черноволосая встала и, подрагивая ягодицами, которые у нее все еще имели место быть, вышла из палаты.
Мне, натурально, захотелось плакать. Ну почему люди такие черствые? Отчего бы им просто не сказать: «Так и так, Михаил Семенович, вы находитесь, к примеру, в раю (или в аду, или в детском психоневрологическом диспансере)»? Зачем они с завидным упорством игнорируют мой вопрос?
— Где я?! — я все-таки нашел в себе мужество в третий раз попытаться прояснить ситуацию.
— В больнице, милок, — бабка с полуоблезшим скальпом наконец снизошла до моей особы и решила удовлетворить прущее из меня любопытство. — В травматологическом отделении. Ты в автоаварию попал.
— Это я помню, — не очень уверенно сказал я. Но тут же понял, что действительно помню. Потому что перед глазами, как наяву, вспыхнул ослепляюще прекрасный свет фар встречного грузовика, потом мои резкие, но суетливые, а потому почти бесполезные движения, удар — и летящее на меня безголовое тело уже не раненного, а совсем убитого.
— Тебя помяло сильно, — сказала старуха.
— Это я чувствую, — на этот раз уверенности в моем голосе было на порядок больше.
— Больно лежать-то? — жадно поинтересовалась она.
— А ты попробуй, — предложил я. — Колобком по лестнице этажа с десятого скатись, и узнаешь.
— Ну-ну, не нервничай, — она сделал умный вид и прижала палец к губам. — Тебе вредно нервничать.
— Всем вредно нервничать, — усмехнулся я, но замолчал.
Разговор был, судя по тому, что темы для него иссякли, кончен. Мы с престарелой медсестрой таращились кто куда. Она, из положения «сидя» — куда-то поверх моей головы и слегка вправо. Там, исходя из того, что на противоположной стене вырисовывался прямоугольник двери, располагалось окно. Я же, из лежачего положения, пялился как раз в этот дверной прямоугольник. Хотя, между прочим, тоже не прочь был рассмотреть окно. Но мое тело этого не позволяло.
Впрочем, в некотором смысле мое положение было выгоднее, чем у медсестры. По крайней мере, я первым заметил, как открылась дверь, впуская высокого и плоского, как камбала, доктора, в сопровождении той самой черноволосой потасканной медсестры, очевидно, любопытной до невозможности.
