– Ребята, чтоб вы знали, я не какой-то желтый щелкопер, а старший лейтенант запаса, воевал в Афгане, – на всякий случай сообщил я.
– В общем, намекаешь, что свой, – вынес вердикт усатый капитан. – Тут этих «афганцев» знаешь сколько? Даже фирменные есть – настоящие, из Афгана.
– Я в курсе, уже видел одного.
– Садитесь, – наконец предложили нам.
– Давно бы надо было сообразить! – Ксения не удержалась от язвительного замечания.
– Озвереешь тут… – Майор поднялся, почесал голову. – Моя фамилия, запишите, Стекольщиков. Я – заместитель командира.
– А командир где? – спросила Ксения.
– Что – разве не знаете? Его отпустили… Как была ситуация? Нас тридцать шесть человек, сборная команда из Новосибирска, стояли на блокпосту, охраняли дорогу, въезд в село… С утра – тишина, никто ничего не подозревает. И тут сообщение о событиях в Кизиле. Мы в полной боевой готовности. На следующий день, девятого, по рации нам передают: «Движется к вам колонна автобусов с заложниками». Что делать? «Ждите указаний!» Наконец поступает команда: «По автобусам не стрелять, пропустить беспрепятственно. Огонь не открывать!» Ну и вот… Остановились они у блокпоста, вышли вместе с заложниками, окружили нас, забрали оружие. Командир наш дал команду не сопротивляться.
– Подставили нас! – не выдержал один из молодых офицеров.
– Естественно, подставили, – прогудел высокий и худой, как жердь, старший лейтенант. – А они, – он кивнул в сторону непроницаемого Салмана, – все наши радиопереговоры слышали, сами потом рассказывали.
Я вытащил сигареты, жердеобразный оживился:
– Сигаретой не угостишь? А то мы тут без курева…
Я отдал пачку, и ее тут же пустили по кругу.
– Теперь нас трусами все считают, – зажав сигарету в крупных, почти лошадиных, зубах, процедил старший лейтенант и, обреченно махнув рукой, заключил: – Как же: новосибирцы сдались без боя, сложили оружие! А я вот что скажу, конечно, нас, может, и полегла бы половина, но автобусы в село не допустили бы. Покрошили все колеса, они бы никуда не делись.
– Не делись… Потребовали бы новые автобусы, – возразил капитан с ярко-рыжей шевелюрой.
– К тому времени уже «Альфу» бы запустили – на тех же автобусах, которые они запрашивали, и подъехали.
– Ну и завалили бы всех подряд, – не унимался рыжий.
Чувствовалось, что это давний, никчемный и бесполезный спор.
– Ладно, хватит уже. Одно и то же часами… – не выдержал толстый майор. – Мы выполнили приказ командования. У генералов, или кто там из местных руководил, были свои стратегические замыслы, в которые нас не посвятили…
– А теперь заварили кашу, – буркнул негромко старший лейтенант и покосился на боевика, торчавшего у дверей, – будем разменной монетой на этих торгах. А то и гляди, отстреливать будут по одному и выбрасывать на дорогу – чтобы ускорить переговорный процесс.
Последние слова предназначались только для меня.
Салман вышел на середину комнаты, произнес недовольно:
– Ну хватит жаловаться, а? Что – хлеба нет, кушать мало дают?
– Сигарет нету!
– У нас что – фабрика своя? У самих нет курить… Давай кончай разговор, время уже! Ясно, да?
Я кивнул и стал прощаться с арестантами. Хмурый капитан протянул мне руку, я почувствовал в ней бумажку, поторопился спрятать ее в кармане.
Во дворе Салман приказным тоном произнес:
– Теперь пошли, репортаж передавать будешь!
– Какой репортаж?
– Что видел – то и будешь передавать. Всю правду. Заложники живы, они для боевиков оппозиции как гости, им хорошо, кормят, как в ресторане. На службу ходить не надо, – он засмеялся от своей шутки.
– Это что – нажим на свободную демократическую прессу? – спросил я. Тон этого юного гвардейца меня покоробил.
– Какой нажим? Нажим вот здесь! – И он показал на спусковой крючок автомата. – Нажимаю – и человека нет. Очень просто!
И он опять рассмеялся. Определенно веселый боевик попался. Посмотреть бы на его чувство юмора в бою…
– Оставь для себя свой могильный юмор. Мне нужно встретиться с Шамилем, – потребовал я.
– Он сейчас занят.
– Я подожду.
Все было ясно. Шамиль махнул на меня, и теперь всякая юная падаль считает своим долгом покуражиться по случаю, клюнуть, повалять в грязи.
«Руски сабака, ты есть свыня!» – или что-то в этом духе…
Небритость моего лица как раз соответствовала оптимальному размеру щетины лица кавказской национальности. Меня можно было уже принимать за своего. Или по крайней мере проявить снисхождение. Впрочем, вот этого мне не надо.
– Мы с Шамилем братья по крови, – сказал я Салману, и не соврал. Юнец не знал, а бывший мой сержант Раззаев помнил, должен был помнить сухое русло, Волчью пойму, по которой мы уходили, вымазанные своей и наших братушек-ребят кровью, которых волокли на себе, изувеченных, неживых…
Салман выругался по-своему, зыркнул взглядом худого волка:
– Она пусть остается, а вы идите за мной…
– Ксения, иди туда, где мы ночевали! – приказал я.
Она выразительно посмотрела на меня. Кто знает, что она думает обо мне. Вчера откровенничала, сегодня видела, как я получил записку неизвестного содержания, а только что ей стало известно, что я одной крови с бандитом международного класса. Потрясающе противоречивый портрет коллеги.
Мы вышли на улицу, которая вела в никуда, потому что проходила параллельно невидимой линии. В трехстах метрах – и это было вполне видимым – окопались федеральные войска, ребята, с которыми я успел померзнуть, выпить водки и от которых черной ночью ушел по грязи к врагу. Невидимая линия – это линия фронта. И если оттуда залетит пуля несдержанного снайпера и войдет мне под ребро – все будет по справедливости. Потому что хорошие люди не бродят просто так на стороне бандитов. Они явно пособники, или подкуплены и по наущению делают за бабки черные дела.
Мы вошли в дом, как в гости. Беленое каменное одноэтажное здание, рассчитанное на многоступенчатую семью: «мазэ, фазэ, систер, бразер энд грэнд-мазер-фазер». Тут же пресмыкающиеся внуки… Конечно, царила пустошь, а память о семье – лишь голова от куклы Маши, нос от Буратино, а также осколки стекла. Растоптанный уют… Что может быть беспощадней и печальней вида вышитой салфетки с именем любимого, о которую вытерли ноги?
Салман показал на черный зев подвала, я спустился первым, прикидывая, не здесь ли общий могильник?
Бандюга спустился за мной, молотка в руках у него не было, а автомат болтался далеко за спиной. Он пошел вперед по гнусно-мрачному земляному лазу, пахнуло вековой плесенью, шампиньонами и молодыми крысами. Мы прошли шагов десять или пятнадцать, пригибаясь все ниже и ниже. «Просторная могилка!» – подумал я, принюхиваясь. Наконец впереди забрезжило. Мы очутились под бревенчатыми сводами, нора наподобие землянки. Да-да, в три наката. Свет пробивался сквозь длинную и узкую щель-бойницу. В этой яме сидели на табуретках Шамиль, уже знакомые мне сириец Джамаль, хмурый пакистанец Алихан и лицо русской национальности, побитое то ли ударами, то ли оспой – сплошь бугристое. У таких людей ломовой характер сочетается с безнадежной внутренней потребностью стать наконец порядочным. На шее у него болтался «АКМ», на котором отдыхали огромные, в синей живописи руки.
– Очень захотели найти меня? – спросил Раззаев. – А я только что послал к ишакам ваших парламентеров. Они предлагали ультиматум. Чтобы мы сдались…
Только сейчас, когда лучи солнца сквозь бойницы брызнули на лицо Шамиля, я удивился буквально фатальным переменам в нем. Совершенно незнакомый человек стоял передо мной. Камуфляжный костюм, черный тулуп – эта привычная одежда давно выела глаза. Раззаев изменился внутренне, а значит, по воле Всевышнего должна измениться и душа. Исступленная вера в победу, ненависть и презрение к врагу наложили на лицо отпечаток неистовости, монашеской отреченности, впалые скулы, черная поросль неухоженной бороды, глаза, сжигающие его самого…
О чем он думал, страдал ли или давно отдал свою жизнь на откуп Аллаху, посчитав, что получена индульгенция на «священный террор»?
– Да, – ответил я, – мне бы хотелось позвонить своему редактору.
– Пожалуйста, вот аппарат, – вежливо показал на телефон спутниковой связи Раззаев. – Только боюсь, что вы не успеете.
– Почему? – искренне спросил я.
Раззаев посмотрел на часы:
– Люблю точное время, когда минутная стрелка доползает до двенадцати… Итак, господа журналисты (тут я увидел выползающего из темного угла паренька с широким чулком вместо шапки на голове), ровно через три минуты начнется небывалое в истории побоище. Да, мы отказались сдаваться без всяких условий, и теперь все станут свидетелями так называемых жестких мер.
Ох, и поднаторел Шома в ораторском искусстве… Сказал бы он, сколько душ загублено по его вине.
Тем не менее я быстро воспользовался телефоном. Трубку долго никто не брал, и я уже усомнился в том, что переговорю с редактором, как послышался родной голос:
