Земцов, знавший своего тезку Пермякова не хуже Струге и Пащенко, после ареста следователя сначала, что свойственно всем осторожным, занимающим щепетильный пост личностям, замкнулся и убыл из поля зрения. Потом объявился и сообщил Пащенко, что мнение своих коллег о моральном облике Александра Пермякова не разделяет. По всей видимости, короткое исчезновение из зоны видимости ему понадобилось, чтобы выяснить подробности дела и последовательность проведенных оперативных мероприятий. Последовательность и законность. Этим Земцов и отличался от Струге и Пащенко. В отличие от последних, сообщение об аресте Пермякова его в состояние оцепенения не ввело.
Так вот, о Рожине. Речь о нем шла еще вчера ночью. Точнее будет сказать – сегодня ночью, потому что Пащенко уехал от Струге в начале первого. И вот теперь заместитель областного прокурора, собиравшийся «щупать», мог это сделать прямо сейчас. Для этого ему нужно было только наклониться и протянуть руку.
Вячеслав Петрович Рожин лежал под его ногами. Вид его был странен до крайности. Джинсы «Riefle», серая майка с эмблемой испанского королевского клуба, на левой ноге – кроссовка «Puma». Вторую уже нашли, она лежала чуть поодаль от трупа. Вместо нее к правой ноге была пришнурована веревка – обрезок автомобильного троса, – которая заканчивалась рамой кровати с панцирной сеткой.
– Личность пока не установили, – сообщил из-за спины Быков.
– Устанавливайте, – открывая перед криминалистом дверь для проявления его лучших качеств, велел Пащенко.
Самому ему устанавливать личность покойника было излишним. За сутки после ареста Пермякова он налюбовался на фотографию Рожина вволю. Вячеслав Петрович имел глупость быть задержанным в восемьдесят восьмом году за мелкую кражу промышленного серебра на заводе, после чего два года своей жизни посвятил шитью рукавичек-«верхонок» в колонии общего режима № 2 города Новосибирска. Потом была еще одна ходка, и им опять занималась прокуратура. И – опять шитье.
Известным кутюрье Рожин впоследствии так и не стал, зато прославился чудовищной подлостью в деле посадки на нары честного прокурорского работника.
Отойдя к лесу, Пащенко вынул из кармана телефон и набрал номер, который мог набрать даже в полной темноте.
– Антон… Антон, я знаю, что у тебя процесс. В смысле, не знаю, но догадываюсь. Тут вот какое дело… – Обернувшись и не обнаружив подле себя вездесущего Быкова, он чуть понизил голос. – Полчаса назад в Терновке выловили труп Рожина.
В ответ донесся лишь короткий выдох.
– Я тебе перезвоню, – после паузы сказал судья и выключил связь.
Не успел Вадим спрятать телефон, как в кармане раздалась известная всей транспортной прокуратуре мелодия «Польки-бабочки».
АОН высвечивал на табло номер, который полминуты назад набирал Пащенко.
– Ты уверен? – донесся до него спокойный голос Струге.
Можно было подумать, что разговор и не прекращался.
– Абсолютно. В спине – ножевое, несовместимое с жизнью; в глазах – недопонимание, совместимое с глупостью. К ноге привязана кровать.
– Что привязано?
Пащенко поморщился.
– Ты, Антон, лучше потом перезвони, ладно?
Вадим снова вернул телефон на место и обернулся в сторону Быкова, который просил заместителя прокурора немедленно приблизиться к месту, где он стоял. Точнее – сидел, потому что Быков склонялся к песку в позе, которую обычно принимают ботаники, обнаружившие посреди сибирской степи орхидею.
– Что? – выдохнул Вадим, занимая напротив криминалиста симметричное положение.
– Вот. – Сергей Владимирович указал пальцем на сверкающее посреди серого песка пятнышко.
Этим «вот» оказался зуб, именуемый у стоматологов клыком. В любом другом случае можно было бы предположить, что это костное окаменение принадлежит не только человеку, но и волку. Собаке, на худой конец. Но ни Пащенко, ни Быков ни разу не видели собаку с золотой фиксой в пасти, а потому все побочные предположения потеряли смысл, не успев его обрести.
– Это зуб, – сказал Быков. Секунду помедлил, скользнул по начальнику взглядом и повторил: – Зуб.
– Я не дурак, – заметил Пащенко и поднял на него глаза. – И я не глухой дурак. Сходите, Сергей Владимирович, к трупу и еще раз осмотрите его на предмет наличия других телесных повреждений. Золотые зубы просто так, во время разговора, изо рта не вылетают. Но даже если вылетают, то их, как правило, поднимают. Не подбирают только тогда, когда искать невозможно или нет на это времени.
Быков вернулся через минуту.
– Во рту трупа все зубы на месте.
Жалко, что рядом нет судьи, жалко, что нет Сашки Пермякова… Эти двое в рот покойному вряд ли бы полезли. Но для того, чтобы понять, о чем только что просил Пащенко, нужно закончить одну с ним школу. Быков, по всей видимости, учился в другой.
Вадим поднялся, прикурил сигарету и подошел к трупу. Перевернул его левую кисть. Опустил на песок. Перевернул и поднял правую. На казанке среднего пальца виднелся свежий, расквашенный от воды шрам. Бросил.
– Быков, знаете, чем стоматолог отличается от прокурорского работника? – Вадим отряхнул руки и протянул криминалисту клык. – Первый никогда не поинтересуется у пациента, за что ему выбили зуб. Приобщите к материалу. Хотите наводку?
– Хочу, – признался молодой криминалист.
– Зуб новый, в смысле – не сточенный. Мы имеем дело с частью зубного «моста», так как есть следы от крепления к коронке соседнего зуба, и они еще не потемневшие. – Вадим вспомнил о своей золотой коронке на коренном, которую он видел в зеркале еще час назад, во время чистки зубов, и хотел было выпалить, что по давности установки она приблизительно равна с найденной, но, увидев жадные глаза Быкова, остановился. – Так… Способность атомов золота образовывать химические связи с другими атомами, то есть валентность, крайне низка… Особенно это относится к процессу образования солей. Поэтому я определяю время установки коронки как… – Подняв глаза к небу, он пожевал губами. – Четыре-пять месяцев.
Глядя на побледневшего Быкова, Пащенко в очередной раз беспристрастно отметил, что профессионализм – непропиваемая вещь. Заместитель областного прокурора, «шарящий» в валентности, это вам не… Это вам не за милицией надзирать. Кто знает, что одной фразой Пащенко выдал все свои знания по школьному курсу химии? Один Струге, но тот ни за что никому об этом не скажет.
– Сергей Владимирович, установите все государственные и частные стоматологические клиники, занимающиеся протезированием зубов. Радиус поиска сужается, потому что не все берутся работать с золотом. Он еще больше сузится, если вы определите для себя возраст и пол пациента. Думаю, от двадцати до сорока, и это обязательно мужчина.
Объяснять далее Вадим не счел возможным, потому что если бы он это сделал, то через пять минут сам назвал бы фамилию того, кому Рожин выбил зуб. А тогда зачем носит погоны Быков?
Через минуту ему позвонил прокурор. Вадим отрапортовал, сознательно опустив фамилию потерпевшего, и направился к машине. Быков умный парень и все сделает так, как надо. Это в разговоре с Вадимом Сергей выглядит как первоклассник, но в этом нет ничего удивительного. Кто виноват в том, что Пащенко знает больше, умеет лучше и стал таким неудобным для бесед давным-давно?
А прокурор…
В камере СИЗО задыхается от жары и обиды друг. Он сейчас очень хочет есть, сидит у крошечной «решки», вдыхая полными легкими воздух с улицы. Откуда конвою знать, что у парня нет трети левого легкого? Да и знали бы вертухаи – наплевать им на это.
Сашка сидит, и пока никто не знает, кто его туда упрятал. Жизнь так паскудна, что поручиться сейчас Вадим может только за себя и Струге. Гадкие поступки на глазах зампрокурора совершали такие люди, за которых Пащенко мог поручиться не задумываясь. Но время идет, ума становится побольше, опыт матереет, эмоции притупляются. Рожина убили за то, что он стал лишним в деле Пермякова. Зачем прокурору сейчас сообщать, что Пащенко может назвать фамилию убиенного, даже если в карманах трупа нет документов? Чтобы перед прокурором логично встал вопрос – откуда это известно его заместителю? А если прокурор…
Ерунда, конечно, но профессионализм – вещь непропиваемая. Особенно тогда, когда в вонючей камере сидит друг детства. Друг, который скорее застрелится из табельного «ПМ», нежели возьмет деньги не в кассе прокуратуры, а из чужих рук.
Кормухин из областной прокуратуры прибыл в СИЗО для допроса Пермякова как раз после того, как Сашка доел капусту в мятой алюминиевой тарелке и допил жидкий, похожий на третью заварку чай.
– Хлеб будешь? – Сашка кивнул гаишнику на свой оставшийся после роскошного обеда кусок.
Тот почему-то решительно отказался. И в этот момент в двери заскрипел замок.
– Пермяков! На выход.
– Не колись, – посоветовал гаишник.
Толстяк на нарах, поджав губы, посмотрел на бывшего милиционера, как на дурака, и снова увлекся книгой.
