Хотя нет. Не второго октября сорокового года. В этот день случилось что-то другое. Да, точно, что-то другое. Бобби Ли убил себя два дня спустя, четвертого октября сорокового года. Почему же он запомнил второе октября?
Ах да. Теперь он вспомнил: Карло Хендерсон сказал, что ограбление вагона с деньгами «Алкоа» произошло второго октября. Пятеро мужчин открыли стрельбу, убили четверых железнодорожных охранников на той же самой треклятой товарной станции и ушли безнаказанными, забрав с собой 400 000 долларов, которые очень быстро перешли в руки Оуни Мэддокса и, вероятно, должны были обеспечить ему безбедный остаток жизни.
Что-то из того, о чем он подумал, очень крепко зацепило Эрла.
Внезапно он забыл о пыльном сарае, где умер его брат и где не осталось ничего, кроме гнили и распада, и полностью ушел в размышления.
Должно быть, отец очень сильно избил Бобби Ли третьего или четвертого октября. Вероятно, он напился вдребезги, разозлился, забыл все на свете и избил мальчика так, что тот решил отправиться туда, где для него найдется спокойное место, какого не нашлось в этом мире.
Но почему четвертого октября?
А собственно, почему бы и нет? Если это должно было случиться, то случилось бы все равно, не в этот день, так в любой другой.
И все же Эрл не мог отогнать от себя этой мысли. Это случилось через два дня после самого знаменитого преступления последних лет. Его отец должен был все это время находиться в кордоне на дороге...
Ну и что из этого?
Действительно, почему отец не находился на каком-нибудь из дорожных постов? Украдено очень много денег, четверо убитых... Посты должны были оставаться на дорогах, самое меньшее, неделю. И все же среди всей этой заварухи отец находит возможность напиться, приезжает домой, находит своего младшего сына и срывает на нем самый страшный приступ своего гнева, избивает мальчика так, что тот решает: эта жизнь не стоит того, чтобы терпеть ее и дальше, и лучше раз и навсегда покончить со всеми страданиями.
Не мог ли Чарльз иметь какое-то отношение к ограблению?
Это казалось почти вероятным. Ведь своей тайной жизнью, которую Чарльз вел в Хот-Спрингсе, он не мог не привлечь к себе внимания Оуни и Грамли. Его слабость делала его уязвимым для шантажа, как и долги, в которые он не мог не влезать, постоянно играя на деньги. Если бы им потребовались от него какие-то услуги, он никак не смог бы отказаться. Он был бы бессилен остановить их. Он был просто создан для того, чтобы оказаться у кого-то в кулаке — с его жесткостью, его гордыней, его тайным позором, его алкоголизмом.
Возможно, дело было в том, что он позже узнал о четырех погибших и о том, что помог не просто грабителям, но еще и убийцам. И он настолько преисполнился отвращения и ненависти к себе за свои деяния, что ударился в большую пьянку. Страшную пьянку. А когда на их отца такое накатывало, только Бог мог помочь его сыновьям.
И тут Эрл внезапно расхохотался. Стоя в полуразвалившемся сарае, вдыхая удушливую пыль, обоняя смешанный запах гнили, навоза и ржавчины, он смеялся так, что с трудом удерживался на ногах.
Что же, спрашивается, отец мог знать такого, что могло бы пригодиться этим птичкам? Чарльз Суэггер не знал ровным счетом ничего! Какую, черт возьми, ценность он мог представлять для них? Он знал, как сбить с ног пьяного и надеть на него наручники. Он знал, как остановить нахального негра взглядом, исполненным такой ярости, что хватило бы, чтобы прожечь стенку сейфа. Он знал, как надо стрелять, что и доказал во время Первой мировой войны и перед банком в Блу-Ай в двадцать пятом году. Но те парни, совершенно очевидно, не нуждались в стрелках, они сами отлично умели стрелять.
Эрл повернулся и, неслышно ступая, выбрался из сарая. На солнце набежало облако, стало чуть-чуть прохладнее, и ему сразу стало легче, как только он выбрался из затхлой атмосферы сарая на свежий воздух. Он позволил себе улыбнуться. Его отец! Тайный пособник грабителей поезда! Этот упрямый, как мул, горделивый старый ублюдок с его строгим баптистским поведением, тайными пороками и отвратительным лицемерным ханжеством! Что такого он мог предложить этим людям?! Они просто посмеялись бы над ним, потому что не боялись его, а без силы страха он не имел вообще никакой власти.
Эрл подошел к крыльцу и сел на ступеньку. Он знал, что скоро должен будет уехать. Пришло время покинуть это место. Ему предстояло как-то смириться со своими провалами, приготовиться к встрече с будущим, продолжать жить и...
"Но кем все-таки был мой отец?
Что он из себя представлял? Я не знаю. Я слишком сильно боялся его, чтобы решиться задавать вопросы, пока этот человек был жив, и память о нем причиняет мне слишком много боли, чтобы спрашивать об этом, когда его не стало. И все же: кем он был?"
Эрл повернулся и окинул взглядом старый дом. Если ответ существовал, возможно, его удастся найти в доме, который Чарльз Суэггер унаследовал от предыдущих Суэггеров и превратил в свое собственное крохотное неукротимое королевство.
Эрл поднялся и подошел к двери. Она была забита гвоздями. Он заколебался было, но вспомнил, что теперь является единственным владельцем этого места и дверь лишь преграждает ему путь к законному наследству. Одним сильным пинком он вышиб ее и вошел внутрь.
Некоторые дома всегда пахнут одинаково. Этот запах он узнал бы где угодно, хотя мебели здесь уже не было, равно как и картин на стенах. Запах представлял собой нечто большее, чем накопившиеся ароматы от стряпни его матери и многих поколений, которые жили здесь раньше; это было нечто большее, чем печаль или тоска, которые часто посещали это место, нечто большее, чем те тела, которые здесь обитали. Этот запах был единственным в своем роде, и он сразу вернул его в прошлое.
Эрл вспомнил себя мальчиком лет двенадцати. В доме, очень большом и темном, вся мебель была антиквариатом, оставшимся с прошлого столетия. Если отец бывал дома, дом предупреждал об этом Эрла: здесь, в самом центре вселенной, возникала некая напряженность. Отец мог не быть сердитым в тот день, мог просто пребывать в отстраненном и отчужденном состоянии, но опасность, которой была чревата его вспыльчивость, все равно насыщала эти комнаты и коридоры, подобно какому-то пару, летучему и раздражающему нервы, ожидающему только искры, чтобы испепелить все вокруг.
Или же отец пил. Он пил главным образом в уик-энды, но иногда, по неизвестным причинам, он мог пить и ночью, и спиртное развязывало ему язык и позволяло его демонам вырваться на свободу. Он мог ударить тебя, мог и не ударить, но в любом случае это был не просто удар: отец должен был нависнуть над тобой, как какой-то жеребец или разъяренный бык. Он должен был доминировать над тобой. Он должен был сделать так, чтобы ты не смел даже дышать.
«Что ты уставился, черт возьми! — спрашивал он. — Что-то с тобой не то, парень. Ты что, девчонка? Ишь, уставился! Я отучу тебя пялиться, погань малолетняя!»
«Чарльз, мальчик не хотел ничего плохого».
«В моем доме никто не смеет пялить на меня глаза. Это мой дом. Вы все живете здесь только потому, что я вам позволяю. Я здесь устанавливаю правила. Я всех кормлю, я плачу прислуге, я охраняю закон в этом округе, я устанавливаю правила».
Эрл шел из комнаты в комнату. Все они были почти пусты, но память сразу же наполняла их обстановкой. Он помнил все, помнил точно: где стоял диван, какого размера и формы был стол в столовой, где и в каком порядке висели старые потемневшие портреты Суэггеров, живших в давние годы и в других местах.
«Стоп, дружище, — посоветовал он себе. — Не позволяй ненависти затуманить рассудок».
Он решил испробовать другой подход. «Если ты пытаешься понять своего отца, то не думай о том, что его злило, потому что его злило все. Думай о том, что делало его счастливым».
Он попытался вспомнить своего отца счастливым. А бывал ли его отец когда-нибудь счастлив? Доводилось ли его отцу когда-нибудь улыбаться?
Эрл никак не мог вспомнить такого случая, но очень скоро понял, что быть занятым, пребывать в том состоянии, когда демоны хоть ненадолго оказываются подавлены работой ума... Да, вот что могло быть самым близким к счастью состоянием, какое Чарльз Суэггер, шериф округа Полк, когда-либо испытывал.
Теперь Эрл знал, куда ему нужно идти.
Не в кухню, спальню или подвал и не наверх, где спали сыновья, а через весь дом, в охотничью комнату его отца.
Она была святилищем его отца. Она была тем местом, где отец отрешался от действительности. Это был священный храм... неизвестно чего. Кто мог это знать? Кто мог сказать?
Эрл открыл дверь. Уезжая отсюда после смерти мужа, мать оставила комнату почти нетронутой. Оружие, конечно, исчезло — вероятно, было распродано, и застекленного шкафа тоже не стало. Эрл не забыл, как ребенком стоял перед ним; вообще-то все малочисленные приятные воспоминания из его общения с отцом (вряд ли таких набралось больше двух-трех) были связаны с оружием, которое стояло за запертой застекленной дверцей. У старика имелось несколько отличных ружей: прежде всего, конечно, «винчестеры», темные и маслянистые, уложенные в футляры из идеально отполированного мягкого дерева, «хам-уолл» калибра 0,45-120 дюйма, пара ружей с продольно-скользящими затворами, одно образца 1873 года, раздобытое невесть где году в девяносто втором, и карабин 1895 года, и другие, таких калибров, для которых уже тогда нигде и ни за какие деньги нельзя было достать патроны, например «зиппер» калибров 0,40-72 и 0,219 и очень красивое старое ружье образца 1886 года калибра 0,40-65. У отца имелась также пара небольших самозарядных ружей калибра 0,401. Были у него три дробовика на гусей во время осеннего перелета и еще одно ружье с затвором — «спринг-филд-03», блестящее и красивое, которое отец использовал только для стрельбы по мишеням. К оружию они относились с величайшим почтением. Если отец был в хорошем настроении — такое случалось, хотя и очень редко, — он мог разрешить тебе прикоснуться к ружьям. Но их здесь не осталось. Как и письменного стола, множества книг об охоте, по снаряжению патронов и баллистике, шкафчика для спиртного, где хранилась всегда остававшаяся полной бутылка волшебной янтарной жидкости. Как и карты округа Полк, за которой отец внимательно следил и в которую много лет втыкал булавки разных цветов: желтые обозначали убитых оленей, красные — кабанов, черные — медведей, так что в конце концов карта превратилась в пестрый гобелен, раскрашенный множеством крохотных точек, каждая из которых напоминала об удачном выстреле. На стене остался невыгоревший прямоугольник там, где на протяжении долгих лет висела карта. Теперь там была одна лишь пустота.
