Волков в страхе отодвинулся от Пряхина, глаза округлились.
— Ну это ты уже загнул! Ленин вон всю страну перевернул. А я с Усольем сладить не могу. Ты — ссыльный!
— Он тоже в ссылке был…
— Хватит о том! Я про власти — молчок. А про Усолье — сколько хочешь, — оборвал Волков категорично.
— Ладно, Михаил Иванович. Об Усолье что говорить? Вот оно. В каждом доме слезы и горе. Не судьба — проклятье. Дети без детства растут, юность — без радости, старость — без покоя. А за что?
Волков руками развел:
— Здесь все бессильны… Все мы, по-своему, от собственной глупости страдаем. Ия — в том числе. Эх, Саша, если бы не это — знать бы наперед, что кого ожидает, да не дано, — вздохнул Волков и пошел к реке, глянуть как очищается она ото льда.
Вернулся довольный, потирая руки. И сразу с порога объявил, что завтра к вечеру можно попробовать пройти на лодке в поселок.
— Лед редким стал. Уже больших льдин нет. А значит, таянье снега в верховьях задержалось. Водой сойдет. Но позже.
Пряхина эта уверенность тоже ободрила.
— Может, почта будет и для нас!
Волков глаза отвел в сторону. Закашлялся, словно дымом подавился. И спросил:
— От кого вестей ждешь.
— От своих. Из дома. От коллег. Должны же в конце-кондов со мною разобраться. Достаточно времени прошло.
— Наивный ты, Саш, — оглядел его Волков и продолжил:
— Умный ты мужик. А потому, не обижайся, скажу, как я чувствую ситуацию.
— Интересно, — насторожился Пряхин, понимая, что Волков выдаст не только свое мнение, но и других, кто более знаком с реальностью.
— Тебя никогда не реабилитируют. Напрасно ждешь и надеешься. Кого ссылают, от того избавились навсегда! Пойми наконец эту истину! Тебя даже не помилуют и не амнистируют! Потому что сославшие тебя сюда всю жизнь будут бояться мести! А ведь на их место, даже через годы, придут не со стороны, а их сыновья. Они тоже захотят жить спокойно, без упреков и разоблачений! Они не потерпят рядом реабилитированного! Да и ты уже не сумеешь с ними работать! Это уже давно все взвешено. Кому опасны в своем городе Блохина или Осип? Они на радостях всю жизнь заткнувшись жить будут, чтобы снова в Усолье не загреметь. Да и кто их услышит? Много ли поверят в их байки? А ты — опасен. И Харитон! Вас никогда не выпустят на материк. Потому что есть авторитет и вера! Есть люди, которые захотят выслушать и поверят вам. А кому это надо? Кому спокойно жить надоело? Вот и думай, как тебе дальше быть, на что надеяться, чтоб не впустую! Небабаты! Потому и сказал голую правду, как я ее вижу, — умолк Волков.
— Да-а, выходи! я тут до конца жизни? — потускнел Пряхин.
— Ну почему ж так сразу? И твой срок не бесконечный. Настанет час. У тебя — десятка через три зимы. Уже вон сколько отмучился. А этот хвост незаметно проскочит.
— Э-э, нет. Ты сказал свое, я понял, что и с концом срока ссылка не закончится. Приморите меня в Усолье навсегда, чтоб не мешал я никому спокойно жить, — вздохнул Пряхин.
— Сейчас не на что надеяться. А когда все закончится, почему бы и нет? — краснел Волков.
— Ты, Михаил Иванович, не просто высказал свое мнение, а проговорился. Поневоле, конечно. Так уж давай до конца, что со мною решено? И не тяни резину, не прикидывайся. Я все понял…
— Да мы с тобой прекрасно поладим. Если тебя реабилитируют, ты остаешься на Камчатке. Работать будешь. Хорошее место подыщем. С заработком. И жилье — хоромы. Лишь бы ты поменьше о своем прошлом говорил. Но, если честно, я не верю в твою реабилитацию. Это уж так, на всякий случай. А вот амнистировать, или помиловать, с перепугу могут. Проглядев кое-что. Под общую струю если попадешь. О том теперь много слухов всяких ходит. И хотя шансов мало, все ж не стоит исключать счастливую случайность. Тогда мы с тобой поговорим, как жить, с кем быть? А пока, давай реально. Поезжай в совхоз. Возьмешь пару поросят, цыплят и пяток кур. Не ставь мне условий насчет ссыльных. Все равно из одного котла едите. Хотя я бы так не смог. Ты о своих детях думай. Глянь, какие они у тебя худые и прозрачные. Им витаминов не хватает. Подкормить надо. Я об этом подумаю. Сам. Ты не ерепенься.
— Не стоит. Уж как-то сами…
— Ишь, сознательный лопух! Я не о тебе, о детях. Они умнее и счастливее нас быть должны. А может, такими как ты станут? Считай, что я их в крестники взял. Обоих сразу! — рассмеялся Волков.
Пряхин воспринял это за пустой разговор. Знал уже не всегда выполнял свои обещания Михаил Иванович.
А на следующий день сам отвез его на противоположный берег и даже не вышел из лодки, тут же вернулся в Усолье.
Ссыльные с того времени стали сторониться Александра.
— Ну, понятно, от собак спас. А зачем у себя дома держал лиходея? Кормил, под одной крышей жил. Иль не мог оставить его в столовой? Или тот в мастерской не переночевал бы два дня? Сколько бед перенесли все мы от зверюги, а он пригрел его, — возмущалась Тонька вслух.
Никто из ссыльных не садился с Сашкой перекурить.
— Мало того, что в доме принял. Еще и за извозчика подрядился! Выслужился! Жопу начальству лизнул.
— Ворон ворону глаз не выбьет… Вот и эти — одной крови. Снюхались! На наших костях! — возмущались ссыльные.
И прорвало терпение Пряхина. Он долго слушал пересуды. А тут взъярился:
— Трепачи! Сплетники гнусные! Да чем вы лучше тех, по чьей милости в ссылке оказались? Такие же негодяи! Просто условий не было, чтоб все дерьмо махрово расцвело. Зато здесь все наружу полезло! Не верю вам, что ни за что сослали! Дай волю, вы и родного брата, отца заложили бы! Иначе, с чего мне кости моете? Семь лет я с вами бок о бок живу! Чем себя опозорил, кому сделал плохо? Почему не спросили ни о чем, а сразу грязью поливаете? Предполагаете? По себе судите? А я при чем? — гремел Пряхин.
— На его руках крови больше, чем воды в Широкой! Ты это знал. Почему принял? Разве нет на его совести слез наших усольцев? Иль у тебя память отшибло? — возмущались мужики.
— Я помню все! И знаю большее! Но суть не в том. Я принял в дом не Волкова! Не власть.
— А кого же? Иль нас за дурных принял? Слепыми считаешь?
— Человек в беде оказался. Пусть подлец, негодяй! Но мы-то разве лучше, если голодая, бедствуя, бросили его на зубы собачьи?
— Они одной породы с ним!
— А мы и псов хуже! На злобу злобой, воспользовались случаем. И сворой на одного. Обрадовались ситуации! Как же? Представился случай свести счеты!
— Какие счеты? Ему позволили в столовой переждать ледоход!
— Облагодетельствовали! А ты сам на голых скамейках забыл, как спится?
— А как мы по его прихоти валялись на бетоне в камерах? На нарах! В «мешке», это ты забыл?
— Продержи вы его в столовой, не знаю, сколько бы из вас за это поплатилось горем. Но верю, даром не прошло б.
— Сознательным стал!
— Я всегда был одинаков! И не признаю сведения счетов в неравных условиях. Это все равно, что здоровый мужик выйдет бороться с немощным стариком. Я для себя такого не пожелаю. Пусть эта участь минует каждого, кто себя считает мужиком! Я уж не говорю о прощеньи и понимании. Я напоминаю ситуацию! Разве мало сами в таком положении оказывались? Зачем же уподобляться? Мы — ссыльные! А не уголовники, чтоб расправляться с тем, кого подкинул случай:
Отец Харитон тяжело вздохнул. И сказал негромко:
— Прав человек…
Ссыльные поумолкли. Пряхин, допив свой чай, курил молча.
К нему подсел Андрей Ахременко и попросил, как недавно:
— Остынь. Расскажи-ка лучше, как немцы у себя в Германии живут. И правда ль, что у них во всем всегда порядок?
Пряхин рассмеялся:
— Это верно. Попробуй — у них на улице плюнуть, или высморкаться на асфальт, как у нас. Или, не приведи, цветок сорвать с клумбы! Штраф сразу предъявят. И пристыдят… Но так, что век помнить будет.
— Ишь ты! А куда ж они сморкаются, в кулак и об штаны?
— В платок, дед, в носовой платок!
— Да где ж их наберешься на все носы?
— Саш, а это правда, что они пиво водой не разбавляют?
— За это у них посадили бы в тюрьму и лишили права заниматься пивоварением. У них — честь фирмы превыше всего. И работают немцы без обязательств, без ударников. А пиво на весь мир славится. Особо — баварское.
— Это навроде жигулевского?
— Наше — помои, в сравненьи с их пивом. У них его два десятка сортов. И все отменные…
— Хоть бы наших помоев попробовать. Уж и вкус забыл, — простонал кто-то.
— Эй, мужики! Собаки брешут! Вон на берег побежали. Кого-то к нам несет! — прислушалась Тонька.
Ссыльные, как по команде, выскочили из столовой. К берегу, действительно, подходил катер из поселка.
— Эй, усольцы, мать вашу! Принимайте почту! И жратву! Чтоб вовсе не передохли! Пользуйтесь нашей добротой, черти мокрожопые! — опустил трап моторист и указал на ящики мешки.
— Это кто же так раздобрился? — удивился отец Харитон.
