Машина обогнула росшую у самой дороги купу запыленного кустарника. Сразу за поворотом обнаружилось стадо коров. Коровы неподвижно стояли в траве, глядя на машину ничего не выражающими глазами и меланхолично перетирая челюстями жвачку. Некоторое время водитель крепился, а потом все-таки не выдержал и искоса бросил быстрый взгляд на свою спутницу. Та сидела рядом с ним на широком кожаном сиденье «Кадиллака» и, повернув красивую голову к окну, равнодушно смотрела на коров. Ее фигуру можно было смело назвать идеальной – специалистам в области пластической хирургии почти ничего не пришлось исправлять, мать-природа в этом случае потрудилась на славу, – а ее лицо, знакомое миллионам телезрителей, было красивым даже без косметики. Женщина курила и жевала резинку; она была стройна, красива, свежа, благоухала тончайшим ароматом дорогих духов; она была просто сногсшибательна, однако, увидев коров, водитель «Кадиллака» первым делом подумал о ней. В ней не было ничего общего с коровами, если не считать пола, пристрастия к жвачке и выражения лица – того выражения, которое не было видно ее многочисленным поклонникам и которое появлялось, когда известная телеведущая отдыхала одна или в узком кругу избранных. Ведя громыхающий «Кадиллак» в сторону своего «ранчо», Даллас в который раз задался неразрешимым вопросом: о чем она думает, когда сидит вот так, глазея в окошко и размеренно двигая челюстью? Думает ли она в эти минуты о чем-нибудь вообще или просто сидит, как растение в горшке, впитывая кожей солнечные лучи?
Бывали моменты – особенно по вечерам, в постели, после очередной порции секса, – когда Далласу начинало казаться, что у жены вообще отсутствует головной мозг, как у надувной резиновой куклы. Сексом она занималась умело, стонала, когда надо, но однажды Даллас увидел в зеркале ее лицо в момент наивысшего накала страсти и после этого не мог даже думать о сексе в течение целой недели. Она хрипло стонала, выгибаясь всем телом, а на лице у нее было знакомое отрешенное выражение, и челюсть мерно двигалась, перетирая жевательную резинку...
Впрочем, на людях она держалась превосходно, особенно когда молчала, и среди бомонда они считались очень яркой парой – грузный, вальяжный Даллас и его изящная красавица жена. Он давал ей деньги и комфорт, она служила ему украшением и визитной карточкой, а также недурным заменителем надувной куклы, и большего они друг от друга не требовали, поскольку знали: тот, кто требует слишком много, может лишиться всего. Положение в их семье напоминало вооруженный нейтралитет, который оба старались не нарушать.
Тем не менее в данный момент между ними имела место крупная размолвка: впервые в жизни Даллас проявил себя как домашний тиран, единолично приняв волевое решение и не слушая возражений. При необходимости он готов был действовать силой; очевидно, эта готовность была написана у него на лице достаточно крупными буквами, чтобы их сумела прочесть даже его супруга.
Дело же было в том, что жена Далласа, популярная телеведущая Лена Зверева, ждала ребенка. Узнала она об этом буквально накануне и немедленно объявила о своем намерении, пока не поздно, сделать аборт. Даллас, который по счастливой случайности оказался в этот момент рядом с ней, не менее решительно объявил, что никакого аборта он ей делать не позволит. Не стесняясь присутствия врача и другой посторонней публики, Лена назвала мужа жирным ублюдком и самодуром, после чего заявила, что не намерена жертвовать своей карьерой ради его прихоти. Даллас, который в последнее время не мог похвастаться хорошим расположением духа, взял ее за локоть, усадил в машину и уже там, в машине, напомнил, благодаря кому Лена сделала свою блестящую карьеру. Заодно он объяснил жене, что она, ее карьера, может закончиться гораздо быстрее и легче, чем началась, и что все, кому доводилось хоть раз работать в одной студии с Леной Зверевой, будут этому только рады.
В ответ на это Лена заявила, что знать его не желает и что дня с ним больше не проживет. «Посмотрим, – хладнокровно сказал Даллас, запирая центральный замок. – Выносишь, родишь и можешь убираться на все четыре стороны. Я даже помогу тебе вернуться на телевидение. А попытаешься кинуть мне какую-нибудь поганку – я тебя просто уничтожу. Вылетишь, как из катапульты, – и из программы, и с канала, и вообще с телевидения. И даже из Москвы. Поедешь в свою Тьмутаракань журналистом в районной газетенке вкалывать, грязь месить и спать с главным редактором. Мне нужен ребенок, и точка». – «А если выкидыш?» – капризно спросила слегка напуганная таким жестким отпором Лена. «А вот чтобы не было «если», поживешь до родов на ранчо», – отрезал неумолимый Даллас.
– Если ты не можешь без этой дурацкой музыки, хотя бы сделай потише, – сказала Лена, когда жующее стадо осталось позади, скрывшись за серо-желтой стеной пыли. – И перестань курить, это вредно для твоего драгоценного ребенка.
Даллас молча выкинул сигару в окно, поднял стекло и сделал музыку тише – совсем чуть-чуть, просто чтобы не спорить. Он считал кантри превосходной музыкой и не имел ничего против того, чтобы ребенок уже в материнской утробе перенимал музыкальные пристрастия отца. Правда, насчет своего отцовства Даллас испытывал определенные сомнения; время от времени ему начинало казаться, что рога у него гораздо больше и красивее тех, что привинчены к радиатору «Кадиллака». Это его не слишком беспокоило: во-первых, он и сам был не ангел, а во-вторых, у него имелись веские основания предполагать, что ребенок все-таки его – с вероятностью процентов в девяносто, если не больше.
Даллас и сам не знал, что на него вдруг нашло, отчего это ему, занятому, в высшей степени светскому человеку, ни с того ни с сего вдруг загорелось стать отцом. Возможно, виной тому были последние события, связанные с Тучковым; Даллас не хотел даже мысленно вдаваться в эти подробности, он просто поступил так, как считал нужным, и точка. Единственное, что его беспокоило в данный момент, это Лена; при полном отсутствии ума она была дьявольски упряма, и ее сегодняшняя покладистость тревожила Далласа, поскольку очень напоминала затишье перед бурей.
– Послушай, – преодолев себя, заговорил он самым мирным тоном, на какой был способен, – перестань дуться. Пойми, пожалуйста, это не прихоть. Я тебе еще раз обещаю, что на твоей карьере это не отразится. Посмотри хотя бы на Агалакову. Родила и снова работает как ни в чем не бывало. И тебе никто не станет мешать вернуться к работе. И о фигуре беспокоиться не стоит, в наше время это дело техники. Родишь в лучшей клинике, а после поступай, как считаешь нужным. Можешь даже отказаться от родительских прав, я не буду в претензии. Ну, неужели тебе самой не хочется родить?
– Ни капельки, – твердо сказала Лена. – Не понимаю, чего ты ко мне пристал с этим ребенком? Зачем он тебе понадобился, скажи на милость?
– Это трудно объяснить, – сказал Даллас. В днище машины опять с глухим стуком ударился камень; Даллас ощутил удар пятками сквозь пол и болезненно поморщился. – Понимаешь, я ведь не молодею. Ну, словом, наследник и все такое... И вообще, тебе не кажется, что в доме у нас как-то пустовато? Не дом, а декорация какая-то. Короче говоря, я и сам толком не знаю отчего и почему. Просто чувствую, что он мне необходим, и все.
– Чувствуешь, – передразнила Лена. – Сегодня чувствуешь, что он тебе необходим, а через год почувствуешь, что прекрасно можешь обойтись без него. Тогда что?
– Послушай, – терпеливо сказал Даллас, – неужели тебе так трудно сделать мне этот подарок?
– Мне-то? А ты сам попробуй, любимый, тогда и поговорим. Поделишься своими впечатлениями, расскажешь, трудно тебе было или не очень.
– Я же сказал, рожать будешь в самой лучшей клинике. В Швейцарии, в Америке... Хоть в Австралии, выбирай сама. В конце концов, всегда можно попросить наркоз.
– Кесарево? Чтобы шрам от лобка до подбородка?
– О господи, – сказал Даллас. – Ну что ты несешь? От какого лобка, до какого подбородка? Видел я эти шрамы, их пальцем закрыть можно... Одна небольшая пластическая операция, и от него следа не останется. Это же кесарево сечение, а не вскрытие! Что ты, ей-богу, как маленькая...
– Ладно, – высоким неприятным голосом сказала Лена, – хватит уже. Что ты мне тут рассказываешь, чего ты меня уговариваешь? Ты ведь уже все решил. Сам, без меня. И что будет, если я тебе не подчинюсь, тоже очень подробно описал. Знаешь, я бы, наверное, на тебя в суд подала, если бы это не было так ново и захватывающе...
– Что именно кажется тебе новым и захватывающим? – глядя на дорогу из-под полей низко надвинутой ковбойской шляпы, спросил Даллас.
– Ты, – сказала Лена. – Ты в роли патриарха-домостроевца – это действительно что-то новое. Мне даже понравилось. Чувствуешь себя кем-то вроде сексуальной рабыни. Только ты не увлекайся. Попробуешь заставить меня стирать твои носки – я их тебе в глотку вобью, понял?
