Петр Алексеевич насторожился:
— А с чего это вдруг я тебе должен верить? Мне посол об этом ничего не сказывал.
Вытащив грамоту, саксонец протянул ее Петру. Внимательно оглядев свиток, царь убедился в его целостности. Печати на месте. На одной из них оттиск с короной. Потянув за ленту, разорвал печати и, развернув бумагу, принялся читать: «Брат мой Питер! Кланяется тебе твой должник курфюрст саксонский и король Польши Август II. Благодарю тебя за помощь и уверяю, что остаюсь верен антитурецкому союзу. Хотелось бы увидеть тебя в Польше и пожать твою дружественную руку. Надеюсь на скорую встречу».
Петр Алексеевич свернул грамоту. Вот так-то! Как тут инкогнито сохранить, когда любой посыльный знает, что с царем беседует?
— Скажи Августу, что буду у него непременно.
— Когда, Питер?
— Может, через месяц и заявлюсь, — неопределенно пообещал царь. — Как будут складываться дела.
Видно, Луизу сегодня не дождаться. Петр вышел и тщательно закрыл дверь.
Уже спускаясь с лестницы, он сильно ударился головой о перекладину. Смачно выругавшись, потопал дальше, проклиная низенькие иноземные пролеты.
Выходя на улицу, Петр Алексеевич едва не столкнулся с двумя высокими мужчинами крепкого сложения. Тот, что постарше, имел усы и бороду клинышком; в правом уголке рта — небольшой шрам, который, впрочем, совершенно его не портил; у молодого были короткие стриженые усы. Из-под длинных плащей выглядывали шпаги, колыхающиеся при каждом шаге. Почти не задерживаясь, они поднялись на второй этаж и почти одновременно вытащили оружие.
— Тебе все ясно? — остановившись, спросил тот, что был постарше. — Отсюда он должен выйти только вперед ногами.
— Да. Но как быть с графиней?
Секундная пауза завершилась решительным ответом:
— В этом деле она будет лишней. Ее нужно уничтожить. Таков приказ!
— Она красивая, барон, — отвечал молодой с явным сожалением. — Мне посчастливилось провести с ней ночь.
— О том, что она красивая, я знаю больше, чем кто-либо, — выделяя каждое слово, произнес бородач. — Но что поделаешь! Этого требуют государственные интересы. Я постучусь к ней в комнату. Она знает мой голос и обязательно откроет. Но предупреждаю: как только отворится дверь, следует действовать, не мешкая.
— Я все понял.
— Вот и отлично. — Постучав в дверь, бородач негромко произнес: — Графиня, это я, барон Валлин. У меня для вас есть важная новость. От короля!
За дверью была тишина.
— Похоже, она не хочет нас пускать, — предположил молодой собеседник.
— У нас нет другого выхода. Давайте высаживать дверь. Вы готовы? И… раз!
Косяк треснул.
— Еще один разок!
Дверь широко распахнулась, ударившись о стоявший в прихожей шкаф, и барон вместе с напарником ввалились в комнату.
Их встретила пустота. Никто не взвизгнул от ужаса, никто не вымаливал пощады.
За занавеской было заметно какое-то слабое движение. Барон кончиком шпаги приподнял тяжелую портьеру.
— Ничего.
— Ветер.
— Мне кажется, что нас провели, — обескураженно произнес он. — Другой подходящий случай нам может очень долго не представиться.
— Вот только что мы скажем королю?
— Пойдем отсюда. Нам не следует здесь оставаться.
Развернувшись, барон заторопился к выходу, увлекая за собой молодого напарника.
Поздним вечером подле дома, где расквартировался Петр Алексеевич, обнаружили молодца в плаще. Румянцев припомнил, что видел его и раньше, в Риге, опять-таки неподалеку от жилья государя. Подобные совпадения не бывают случайными. Видимо, вражина задумал дурное.
Изловчившись, супостата повязали и поволокли в подвал.
— На дыбу бы его, — произнес князь. — Да где же ее тут взять-то? Не просить же об этом курфюрста.
— Верно, не попросишь, — соглашался стольник Патрикеев.
Высоченный, потный, раскрасневшийся, в рубахе навыпуск, он напоминал заплечных дел мастера Преображенского приказа. Воткнув за голенище плетеный кнут, он вытер потное лицо рукавом рубахи.
Тяжела работа палача!
За хороший почерк и недюжинную грамотность некогда он был определен Петром Алексеевичем в писари. Однако канцелярию неизменно сочетал с пыточными делами, в чем немало преуспел. И охотнее брался за кнут, нежели за перо.
Душу писаря тронули какие-то воспоминания. Широко улыбнувшись, он показал свои огромные зубы, напоминающие лошадиные, и почти мечтательно продолжил:
— Дыба — это хорошо… Когда вороток-то крутишь, суставы трещат, наружу выскакивают, а слова у злодея сами наружу просятся. Пару раз так крутанул, что все мне выложил.
В комнате было жарко. Взяв со стола скомканную тряпицу, Патрикеев обмакнул отсыревший лоб.
— А можно и клещами! — Его лицо вдохновенно преобразилось. По всему видать, тема была выстраданной и занимала все воображение. Глядя на него, охотно верилось, что о пытках писарь канцелярии знает куда больше палача из пыточной избы.
— Желательно их на костре раскалить. Докрасна! Потом же взять за грудину да и вытянуть всю правду по словечку. А то и щипцами можно. Ими куда угодно пролезешь. Ляжки особенно хороши. Так их прижжешь, что он все слова выложит… Хе-хе-хе! Даже то, чего не знал. А потом враскоряку будет шастать. Вот она, потеха! Я тут как-то по городу ходил, на площадь забрел, а там народу тьма собралась. Думаю, что же это за представление такое будет? Оказалось, что весь народ на казнь сбежался. Колесование. У нас такого нет. Ты бы, Петр Алексеевич, присмотрелся к этому. В нашем деле весьма полезно будет, — хитроватые глаза писаря прищурились. Такое впечатление, что он на собственной шкуре испытал, что такое колесование. — Крутанул разок и кишочки-то наружу.
Пленный сидел на стуле, тощие руки были стянуты за спиной узкой бечевой. Голова опущена на грудь, глаза закрыты. К происходящему он уже давно утратил всякий интерес. Возвращаясь из забытья, он негромко постанывал и вновь погружался во тьму.
— Ну глянь на него! — восторженно кричал Патрикеев. — Волосья-то какие отрастил! Прямо баба какая-то. Сзади-то поглядишь, так и не отличишь от нее вовсе! — Приподняв подбородок пленного, Патрикеев спросил ласковым голосом: — Ну что скажешь, милок? Кому ты грамоту-то нес?
— Хе-хе-хе! — рассмеялся Матвей. — Да ты ему по-русски говоришь, а он ведь по-нашему не разумеет!
— А я думаю, что же он на меня глаза как-то по-особенному таращит? Кому письмо ты вез, рожа заморская?!
Петр порывисто поднялся:
— Пойду я. Разберитесь без меня.
— Государь, тебе бы поостеречься нужно, — предупредил Патрикеев. — Вон как против тебя ополчились! Того и гляди, прирежут в какой-нибудь подворотне, а ты любишь по дворам расхаживать. Ну разве мало тебе девок? Да чего она тебе сдалась! Если хочешь, так мы тебе любую из них приведем. Ты только скажи.
— Устал я от вас, — обреченно отмахнулся Петр Алексеевич. — Пойду, поброжу немного.
— А с ним-то чего делать?
— Напоите до бесчувствия да бросьте где-нибудь на улице.
— А если того?.. Он тебя, Петр Алексеевич, погубить хотел? Письма убивцам нес, где тебя можно подкараулить.
Почесав в задумчивости затылок, царь признался:
— Перед курфюрстом прусским как-то неудобно, авось прознает. Как-никак мы у него в гостях. Что тогда? Он ведь меня братом в письмах называет, инженеров да оружейников в Москву присылает, а ему неприятности. Нет, вы уж лучше его под зад коленом. Да покрепче, чтобы помнил!
* * *
Следующий вечер Петр Алексеевич провел в ожидании курфюрста. Весело ждал. С выдумкой. Девок понагнал со всего обоза, что следовали с Великим посольством. Одних шутих только две дюжины. А кроме того, привели девиц с таверны, доступных и характером легких.
Когда ожидание затянулось, Петр Алексеевич повелел всем гостям выйти в сад, где запалил фейерверк собственного изобретения. Вылетевшие петарды осветили половину неба, зато две другие отлетели в соседний дом и, выбив окно, запалили квартиру. Потеха усилилась, когда дородный хозяин вместе с молодой женой, сверкая обнаженными телами, выскочили на улицу, выкрикивая проклятия разудалому царю. И обещали пожаловаться на его потехи бургомистру. Только когда Лефорт вручил им два кошеля, набитых золотыми монетами, извиняясь за причиненные неудобства, инцидент был исчерпан.
Гонцы от курфюрста появились в тот самый момент, когда терпению царя уже подходил конец. Не желая унылым видом портить настроение собравшимся, они до земли поклонились Петру, сидящему в центре стола, и сообщили о том, что курфюрст неожиданно занемог и велел его простить.
Осерчавший Петр, ухватив гонцов за шиворот, вытолкал их в толпу шутов, которые и спровадили их из гостиной под громкое улюлюканье.
