У Кемпа возникло подозрение, что вероятность задействования спецназа «для других целей» где-то между нулевой и абсолютно никакой; однако он сохранил лицо по-чиновничьи бесстрастным, чему учит долгая работа на государственной службе.
– Не надо вам объяснять, что к чему, – продолжал Обоба. – Оцепить периметр, установить контакт с боевиками и начать переговоры. Время на нашей стороне. Они устанут, проголодаются, им станет страшно. Мы будем как можно дольше торговаться с ними относительно их требований. Если вас интересует мое мнение, я бы на вашем месте провентилировал вопрос в Министерстве обороны и выяснил, какие химические вещества нам смогут предложить, если до этого дойдет дело.
– Я так и сделаю, полковник Обоба. Кроме того, я захватил с собой нескольких очень хороших снайперов. Я хотел бы разместить их на крыше.
– Ну конечно же, и мы объединим силы с меткими стрелками полиции штата. Но меня предупредили, что окна на крыше очень прочные. Толстый плексиглас, вмурованный в бетон. Не представляю себе, как сквозь них проникнуть. Да, мы направим снайперов, но, разумеется, ни о какой стрельбе не может быть и речи, они должны понимать, что их основной задачей является наблюдение.
– Так точно, сэр, – сказал Кемп.
Рядом стоял лихой Майк Джефферсон, командир отряда особого назначения полиции штата. Его подход был другим, однако начальства над ним было гораздо меньше. К тому же он не сомневался в том, что если вылетит с этого места, то его репутация бойца спецназа, вступавшего в перестрелки с преступниками, позволит ему моментально снова устроиться на работу в любой точке Америки. Кстати, сам Джефферсон подумывал об Айдахо.
Однако сейчас его инстинкты бойца пылали огнем. Его точка зрения: взять комплекс штурмом, вступить с боевиками в перестрелку, и к черту неизбежные потери и проклятия прессы. Главное – перебить боевиков всех до одного. Он был Кастером[13], готовым поспешить на звуки выстрелов. Джефферсон терпеть не мог болтуна Обобу, на его взгляд, олицетворявшего ту отрасль полицейской психологии, которая требовала специально подготовленных «переговорщиков», способных устанавливать теплые, близкие отношения с преступниками, ублажать их, сочувствовать их боли, способствуя мирному разрешению кризиса. Он не сомневался, что Обоба, как это уже было давно известно, не боящийся звуков собственного голоса, возьмет эту обязанность на себя. Но он также понимал, насколько хрупкая ситуация сложилась; ему уже приходилось быть свидетелем, как все разбивается вдребезги. Его подход заключался в том, чтобы избавить всех террористов от боли выстрелом в голову.
Но Джефферсон видел, что никто не желает слушать его соображения. Он был уверен в том, что боевики хотят лишь убивать. Вот что произведет наибольший шум. Если они убьют пятьсот человек сразу же после Дня благодарения во славу великого Аллаха и исламской веры – нет, пока что никаких подтверждений того, что это дело рук исламистов, – в торговом центре под названием «Америка», внешне похожем на Америку, это и станет их победой. Проклятье, они уже убили Санта-Клауса! Нет никаких оснований считать, что эта операция не является самоубийством, а самоубийство – мученичество, как предпочитают его называть эти любители посношаться с козами, – является неотъемлемой частью их образа мышления.
Сказать по правде, Джефферсон не должен был быть полицейским. Он должен был быть помощником шерифа из далекого прошлого, с шестизарядным револьвером вместо «зиг-зауэра» в кобуре на поясе, таким был его менталитет. Джефферсон жил полной жизнью только лицом к лицу с вооруженными преступниками, и его метод решения всех проблем сводился к силовому противостоянию один на один. Коллективизм никогда не имел для него особого значения, особенно с того дня, как он в возрасте двадцати одного года один столкнулся в банке в Сент-Поле с тремя вооруженными грабителями, лицом к лицу (точнее, лицом к трем лицам), вступил с ними в перестрелку, получил две пули 38-го калибра в левое плечо и левую руку, но завалил всех троих, двоих наповал, из своего собственного табельного оружия – это был день револьверов 38-го калибра. И с тех самых пор ничто даже близко не могло сравниться с теми мгновениями максимального риска. Джефферсон был прирожденным стрелком, только и всего; можно было его любить или ненавидеть, но таким ему было суждено оставаться до конца своей жизни, что, учитывая его характер и отсутствие страха перед чем бы то ни было, могло произойти совсем скоро.
– Майк, – крикнул ему другой майор, – у нас есть подробный план комплекса, только что получили его от строителей, возводивших здание! Приехал и один из инженеров.
– Тащи его сюда. Может быть, он знает какую-нибудь маленькую калитку, ведущую внутрь.
Тем временем Обоба и Ренфроу, отойдя в сторону, быстро переговорили друг с другом.
– Ты был на высоте, – похвалил своего подопечного Ренфроу. – Вежливый, спокойный, никакой ненужной бравады.
– Вот только этот чертов Джефферсон – он с самого начала является головной болью. Я чувствую, он мне не верит – не верил и не поверит никогда. Считает себя крутым, а меня – нежной барышней.
Как бы мне хотелось сплавить его в Интернешнл-Фолс[14], регулировать дорожное движение!
– Полковник, ты вел себя с ним прекрасно. Да, Джефферсон головная боль, как и все спецназовцы. «Убивайте всех без разбора, бог узнает своих»[15]. Но ты его укротил. Мой тебе совет: займи его чем-нибудь. Пусть суетится, подготавливает донесения, проверяет то и это. Не нужно, чтобы он торчал в штабе, сеял сомнения, вербовал сторонников. Пусть Джефферсон станет твоим мальчиком на побегушках, а ты побольше его хвали. Против этого оружия он не сможет устоять.
Салим то и дело посматривал на ту девушку-сомалийку в толпе. «Ступай к такой-то матери», – сказала она ему по-английски – единственная фраза, которую он знал. Ха-ха. Какой у нее дух! Горящие глаза, ровные белые зубы, пышная копна жестких волос. Из нее получилась бы замечательная жена. Интересно, сколько коз попросил бы за нее ее отец? Наверно, много.
Сидя в огромном торговом центре, положив малыш «калашников» на колени, туго обмотав лицо платком, с болтающимся в кобуре пистолетом, Салим позволил себе предаться мечтам. В этих мечтах отразилось его детство, которого у него не было. Вот он, сын вождя племени, кочующего в пустыне. Свирепый воин, он убивает и львов, и людей. Ему благоволит Аллах, и муллы единогласно утверждают, что ему предначертана великая слава. У него будет много жен, много наложниц и много коз. Он будет водить свое племя во многие победоносные сражения, и эта гордая африканская девчонка будет принадлежать ему.
На самом деле Салим родился в трущобе в Могадишо; его мать была уличной проституткой, отца своего он никогда не видел. Несколько лет он влачил существование грязной свиньи, довольствуясь объедками, стараясь выжить. Наконец, когда он стал достаточно взрослым, чтобы держать в руках «калашников», его взяли в военизированный отряд «Хизбуль-ислам» генерала Хасана Дахира Авейса. Это была его семья, такие же мальчишки, соратники по оружию, и беспощадные командиры, а также враги, которых нужно было безжалостно уничтожать во имя Аллаха.
«Ступай к такой-то матери!» – сказала эта девчонка! Какой дух, какая…
– Салим, по стеклянному блеску твоих глаз я вижу, что ты опять предаешься мечтаниям, – сказал сидящий рядом Асад. – Если имам перехватит такой взгляд, он побьет тебя палкой и отправит спать вместе с козами.
– Здесь нет никаких коз, – возразил Салим. – Это Америка. Здесь коз держат на улице. В этом прекрасном американском доме нет ни коз, ни козьего дерьма.
– Вот для чего мы здесь. Чтобы все это уничтожить и распространить волю Аллаха…
– И привести коз в дом, где их место!
Оба парня рассмеялись. Они сидели на скамейке в юго-восточной части парка развлечений, рядом с билетной кассой аттракциона «Сплав по горной речке», изогнутой трубы, заполненной водой, которая позволяла американцам насладиться восторгом стремительного спуска вниз в бурлящем потоке. Сейчас аттракцион опустел и успокоился. Со своего места парни не видели неприятного зрелища мертвеца в красном, восседающего на своем троне. Однако повсюду они видели объятых отчаянием американцев, притулившихся на корточках на полу. Первое время заложникам было приказано держать руки за головой, однако вскоре дисциплина ослабла.
Боевики сами еще были подростками: и их собственная дисциплина была далека от совершенства. Они должны были бдительно присматривать за пленниками, следить за тем, чтобы те не объединялись в группы и не замышляли восстание. Однако у американцев, похоже, начисто отсутствовал дух сопротивления, и они по большей части просто сидели, тупо уставившись перед собой. Салиму и Асаду уже приходилось видеть подобный безучастный ступор у жителей захваченной Вабры. Поэтому парни развлекались тем, что болтали, подшучивали друг над другом, посматривали на хорошеньких девушек, стараясь произвести на них впечатление юношеской бравадой, и утоляли голод в многочисленных заведениях быстрого питания, которыми изобиловал опустевший торговый комплекс. Их нисколько не беспокоило то, что рано или поздно сюда непременно ворвутся солдаты и полицейские, начнется стрельба, и сами они, скорее всего, погибнут. Их жизнь была такой суровой, что в смерти будет мало боли.
