— Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.
— Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?
На сей раз попал — зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических чертах проявилось что-то детское.
— Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать, хотя пытались, как известно, многие.
Я решил ковать железо, пока горячо.
— Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?
Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились странные повизгивания.
— Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?
— Как можно… Монархист, разумеется, — возразил я с обидой.
— Тем более стыдно. Православный монархист — и такая собранность в мыслях. Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг… С чего вы взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?
— Разве все эти люди… — в изумлении я развел руками, — Разве они?..
Мыслитель благодушно хмыкнул.
— Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.
— И волейбольщики?
— Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич, выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по справедливым Божеским законам…
Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал, перебил:
— Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо вернулось высокомерно-укоризненное выражение.
— Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.
— Простите великодушно, сорвалось с языка… И что же будет дальше с этими общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?
— Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело… Вы давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно, но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и духовную пищу…
Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел к нам в беседку.
— О-о, — приветствовал его Курицын. — Все свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?
В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.
Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.
— Чего говорите? — выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.
— Мы-то ничего не говорим, — лукаво отозвался писатель. — Лучше ты нам скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?
Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти по слогам:
— Ищу бригадира Семякина.
— Понятно, — Курицын зачем-то мне подмигнул. — Не видели мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.
Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно попросил:
— Дай! Хочу.
Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал писатель:
— Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
— Почему? — удивился я, — Пусть покурит, не жалко.
— Нельзя ему, сударик мой, — пояснил мыслитель, — ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, — и добавил, обращаясь к реформатору:
— Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.
— Правда? — просиял Чубайс.
— Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.
Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.
— Ничего не понимаю, — признался я, — Кто такой Семякин? Что все это значит?
— Да нечего понимать. Семякин — его наставник… кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа — и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?
— Нет.
— Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить… Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал — и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?
— Пытаюсь… Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?
— Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели — улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.
Тоска все круче сжимала мою грудь.
— Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?
— Никакой, — ответил мыслитель. — Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.
— Почему такая дискриминация? — попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.
— Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России — это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
— Что же будет лично со мной?
— Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.
Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.
К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое — выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:
