Салах поднял вверх пятерню и еще один палец — показывал, сколько моджахедов насчитал со своей стороны. Полуян сделал отмашку, подтверждая, что все понял.
Автоматная очередь всполошила моджахедов. Они разом залегли. Казалось бы, все должны были повернуться фронтом к месту, откуда прозвучала очередь. Однако группа состояла не из новичков, и они заняли круговую оборону. И все же пробел в тактической подготовке их командира сыграл на руку группе Полуяна. Бивак расположился в естественной каменной чаше, и моджахеды были на виду у тех, кто занял позиции выше по склонам. Беспечность оказалась губительной…
Бой окончился быстро. Его завершили подоспевшие на подмогу солдаты. Стихла ожесточенная пальба. На поляне пахло горелой ватой.
Из-за хребта, величаво распластав крылья, выплыл гриф-стервятник. Он парил в недосягаемой высоте, ожидая, когда люди покинут поле боя. Птицы в этих горах давно усвоили: там, где гремят выстрелы, возникает возможность попировать.
Полуян посмотрел на Вадуда.
— Вы о Мадуеве говорили. Как его звать?
— Рахман. Ты что, знал такого?
— Нет, такого не знал.
На том тема была закрыта.
Скрип двери принес Полковнику очередную новость.
— Полуян, на допрос!
— Э, Полковник, опять тебя крестный мочалить собрался? — Вадуд возмущался искренне. — Вот сволочь поганая!
В камере для допросов Полуяна ждал прокурор флота полковник Щеглов.
Грохнула, закрываясь, тяжелая дверь.
— Садитесь, Игорь Васильевич.
Полковник открыл атташе-кейс. Вытащил газету. Постелил на стол. На газету поставил бутылку водки и два алюминиевых стаканчика.
Полуян с недоумением следил за действиями полковника. Столкнувшись с демократическим правосудием, он понял: провокации можно ждать откуда угодно. Полковник, должно быть, угадал его мысли. Сказал глухо, скорбным голосом:
— Ты извини, Полуян. У меня большое горе. И поделиться не с кем. С хорошим мужиком, имею в виду. Жена только плачет.
Полуян промолчал, не понимая, почему именно с ним прокурор решил поделиться своим горем. А тот между тем продолжал:
— Сына у меня убили. Лейтенанта. В Чечне. Под каким-то Урус-Мартаном.
— И, словно испугавшись, что его перебьют, торопливо стал объяснять: — Двух месяцев не прослужил парень. И не нашлось рядом командира вроде тебя. Не нашлось. Я и раньше понимал твою правоту. Давай выпьем за тебя, если позволишь. Уже вторую — за сына…
Щеглов откупорил бутылку.
— Так выпьем?
— Сначала за сына.
Они выпили молча, глядя друг другу в глаза. Полуян заметил, как по щеке полковника скатилась слеза. Стало до боли жаль этого человека, но выразить сочувствие после первой рюмки, выпитой за упокой, не позволял обычай. После того, как выпили по третьей, Полуян спросил:
— Если честно, сколько мне влепят?
— Если честно, не знаю. — Щеглов не хотел лицемерить. — Но постараюсь помочь…
— Гору руками не сдвинешь, как ни старайся. — Полуян горько усмехнулся.
«Еще какую гору», — подумал Щеглов, но промолчал. Рассказывать о тайнах своего «цеха» он не собирался.
— Почему ты отказался от адвоката?
— Мне будет неприятно, если кто-то станет доказывать мою невиновность. Я совершил преступление и готов за него ответить сам. Без посредников.
— Все же зря. Адвокат…
— Не надо, полковник. Я прекрасно понимаю: судьи придут на заседание с готовым решением. Или может быть иначе? На хрена тогда нужен государству суд, если он будет молоть не тем помолом, какой ему заказывают?
«А он, оказывается, действительно все понимает», — подумал Щеглов.
Полуяну повезло: память о потерянном сыне подвигла Щеглова встать на защиту офицера, обреченного начальством претерпеть скорый суд и расправу.
Полуяна освободили из-под стражи прямо в зале заседаний суда. Изменив подсудимому инкриминируемую ему статью 238 «Неповиновение» на 239 «Неисполнение приказа», судьи вынесли подсудимому наказание в виде лишения свободы сроком на один год. И тут же было объявлено, что подсудимый Полуян подпадает под указ об амнистии и подлежит освобождению.
Такой исход процесса удивил многих. Кое-кто даже подумал, что наконец-то суды стали проявлять в решениях самостоятельность. Но все обстояло куда проще. Шум вокруг дела Полуяна в средствах массовой информации подхватила зарубежная пресса. Это вызвало беспокойство в Министерстве иностранных дел. В адрес президента пошла записка, в которой излагались возможные осложнения в отношениях России с Западом. Короче, суду порекомендовали из Москвы спустить дело на тормозах. Что и было сделано.
Клавдия Ивановна с букетом цветов, в окружении представителей Комитета солдатских матерей встретила Полуяна у выхода из суда — в зал заседаний по решению председателя никого не пускали.
Когда они остались одни, Клавдия Ивановна передала ему толстенную пачку писем, перевязанную суровой ниткой. Полуян взял верхнее с обратным адресом:
«Тверь. Почтамт. До востребования. Зеркаловой».
Разорвал конверт. Письмо было кратким.
"Уважаемый Игорь Васильевич!
Сообщаю вам, что развод между нами оформлен юридически. Вы теперь свободны. Во всяком случае, от меня. Как поступит с вами закон, меня интересует мало. Да, вы теперь знаменитость. Но та, которая будет носить вам передачи, горя нахлебается. Уж я — то знаю и ей не завидую. Прощай. Не пиши.
Теперь уже не ваша Валентина".
Полуян скомкал письмо, глянул по сторонам и швырнул комок бумаги в мусорный ящик на углу улицы. Попал. Посмотрел на Рудину.
— А я, Клавдия Ивановна, решил возвращаться в отчий дом. На родину.
— И где он у вас? — спросила она с печалью.
— Отчий-то дом? В станице Ковыльной. На юге. В степи. — И вдруг спросил: — Клавдия Ивановна, вы бы поехали со мной?
— Это предложение? — Она посмотрела ему в глаза.
— Точно.
— Да, — ответила она тихо, но твердо.
— Тогда сейчас возвращайтесь в гарнизон. Увольняйтесь. Собирайте вещи. Пакуйте. Я приеду на место и сразу дам телеграмму.
Она протянула ему руку.
Он прижал ее к губам.
Часть вторая. Блокпост, 1995
Поселение горцев — это аул.
Дурчин-аул, например, всего лишь несколько домов в распадке над речкой, бегущей среди могучих гор, А вот аул Дарго протянулся более чем на пять километров вниз от горы Ахмет-Ирзау до места слияния речки Бенойяссы с Аксаем.
Несравнимые по размерам и количеству проживающих там, все аулы одинаковы, когда говорят о родине гордых и свободолюбивых людей…
Старый поселок, в котором родился и вырос дед Салаха Мадуева и откуда он — участник Великой Отечественной войны был выслан с семьей в Казахстан, назывался Пари-аулом. От него давно уже остались одни развалины, над которыми, подобно надгробью, вознесла к небу седеющую свою вершину гора Кашкерлам.
После возвращения из ссылки на родину предков мать Салаха поселилась в Ачхой-Мартановском районе, где в живописной долине над холодной, кристально чистой речкой на склоне хребта появился совсем молодой аул. Вернувшиеся из казахских степей горцы назвали его по-тюркски — Жана-аул. Новый. Здесь и приютила одинокую женщину семья старых знакомых — Накаевых.
А потом построили собственный дом, и мать переселилась в него…
Командир полка упорно прятал от Салаха глаза и крутил в пальцах красный карандаш с обломанным грифелем.
— Слушаю вас, товарищ полковник.
Приученный к упряжи конь знает все дороги, по которым ему пришлось таскать за собой телегу. Кадровый военный как конь, но ему редко бывает известно, куда его повернут, натянув поводья.
— Ты мне веришь, Салах?
Мадуев посмотрел на полковника с удивлением. Вопрос «веришь — не веришь» куда больше подходит для выяснения отношений с девицей нежели для беседы командира полка с подчиненным ему комбатом.
— Что случилось, Борис Васильевич?
— Ты мне не ответил.
— Меня удивляет сама постановка вопроса. Разве я давал повод сомневаться в моем доверии?
— Хорошо. Слушай. Из Москвы, из ГУКа, пришел приказ о твоем увольнении…
Все что угодно ожидал услышать Салах — приказ выехать в длительную командировку в Тмутаракань, распоряжение сдать батальон и принять роту в связи с сокращением штатов. Наконец, могли сказать, что утрачена надежда на скорое получение долгожданного жилья. Но увольнение?… Как обухом по голове.
Будто сквозь вату входили в уши глухие слова командира:
— Хочешь, можешь не верить, но ни полк, ни дивизия представлений на тебя не подавали. Я спрашивал комдива. Он удивился не меньше, чем ты.
— Может быть, куда-то переводят?
— Если бы! — Полковник к этим словам прибавил весомый довесок мата.
— В приказе сказано прямо: уволить в запас.
Впрочем, увольнение не пугало Салаха. Это не так страшно и не так опасно, как падение без парашюта. Самым неприятным в этой истории было то, что его. Подполковника, кадрового военного, отмеченного двумя ранениями и двумя боевыми орденами, выталкивали в бомжи без всяких объяснений.
