Генри усадил Чарльза на стул:
— Сиди смирно.
Чарльз попытался подняться, и тогда он с размаху ударил его по лицу — звучный шлепок был гораздо громче недавних выстрелов. Голова Чарльза свесилась набок, на губе выступила кровь.
Генри подошел к окну и задернул шторы, потом неловко снял очки левой рукой и протер их о рубашку.
— Все, наигрался? — бросил он, заправляя дужки за уши.
Я все ждал, что присутствующие кинутся мне на помощь, но никто даже не смотрел в мою сторону. Я подумал, что, наверное, как-то стоит привлечь их внимание. Внизу хлопнула дверь, раздались шаги и голоса.
— Как вы думаете, они слышали выстрелы? — озабоченно спросил Фрэнсис.
— Да уж надо полагать, — отозвался Генри.
Чарльз отпихивал склонившуюся над ним Камиллу.
— Оставь его в покое, — сказал Генри.
— Кстати, что теперь делать со стеклом? — продолжал Фрэнсис.
— Кстати, что теперь делать со мной? — спросил я, и все повернулись ко мне. — Я ранен.
Эта короткая реплика почему-то не произвела драматического эффекта, на который я рассчитывал. Прежде чем я успел пояснить ее распространенным предложением, кто-то застучал в дверь:
— Что там у вас происходит?
Фрэнсис спрятал лицо в ладонях:
— Ну все, влипли.
Приоткрыв штору, Генри выглянул наружу, затем обернулся.
— Подойди ко мне, — обратился он к Камилле, подзывая ее движением руки с пистолетом.
Она отпрянула. Фрэнсис издал сдавленный звук.
— Скорее.
— Нет, Генри, пожалуйста, не надо…
Он улыбнулся:
— Неужели ты думаешь, я способен причинить тебе вред? Не бойся, подойди.
Камилла приблизилась. Генри поцеловал ее в лоб и что-то прошептал ей на ухо.
— У меня есть ключ! — истошным голосом крикнул консьерж.
«Болван, просто поверни ручку», — подумалось мне в наплывающем тумане.
Генри снова поцеловал Камиллу.
— Я люблю тебя, — сказал он и крикнул: — Войдите!
Дверь открылась. Генри поднял пистолет. «Он хочет их убить», — пронеслось у меня в голове; консьерж с женой, застывшие на пороге, очевидно, пришли к тому же выводу. Только когда Камилла завизжала: «Нет, Генри!..», я понял, что на самом деле он собирается сделать.
Поднеся «беретту» к виску, он нажал на курок. Раздались два сухих выстрела — второй, вероятно, стал результатом отдачи. Его голова дернулась влево, но он все стоял, в полный рост, словно памятник…
В окно потянуло сквозняком, шторы прильнули к сеткам, затрепетали, поникли. Генри с глухим стуком повалился на ковер.
Эпилог
А он похож на собственную тень,
На призрак тени.
Джон Форд. Разбитое сердце [134]
На экзамен по французскому я не явился — как вы понимаете, огнестрельное ранение в живот вряд ли можно было назвать недостаточно уважительной причиной.
Хирург потом сказал, что мне повезло: пуля прошла навылет, из внутренних органов пострадал только тонкий кишечник, да и то не слишком серьезно. «Скорая» рассекала еще не остывший воздух таинственной летней ночи, пятна фонарей в облачках мошкары мелькали все быстрее, а я лежал, вцепившись в носилки, и думал: неужели это оно и есть, неужели вот так ускоряется жизнь перед смертью? Обильное кровотечение. Головокружение и слабость. Помню, еще я подумал, что это даже забавно — мчаться в преисподнюю по туннелю, освещенному огнями «Шел» и «Бургер-кинга». Сопровождавший меня санитар — лопоухий паренек с пробивающимися усиками — видел пулевое ранение впервые и не переставал допытываться, что я чувствую: тупую боль или острую? ноющую или жгучую? Описать ему толком свои ощущения я, конечно, не мог, но меня посетила смутная мысль, что это похоже на первый раз, когда я напился или переспал с девушкой: не совсем то, чего ожидал, но после понимаешь, что иначе быть просто не могло. Неоновые вывески одна за другой: «Мотель 6», «Дейри-куин», «Мотор-инн»… Их яркий холодный свет почему-то наполнял меня невыносимой тоской.
Генри, конечно, умер — после двух выстрелов в голову вариантов в общем-то не было. Смерть наступила, однако, только через двенадцать часов. (Передаю эти факты с чужих слов, сам я тогда лежал в забытьи.) Врачи были изумлены — от таких ран, утверждали они, большинство людей скончались бы мгновенно. Я часто задавался вопросом, означало ли это, что он не хотел умирать, а если да, то зачем застрелился? На тот момент ситуация действительно выглядела мрачновато, но, думаю, с течением времени жизнь бы, так или иначе, наладилась. Сомневаюсь, что им двигало отчаяние или страх. Уверен, что подкосило его бегство Джулиана. Мне кажется, ему нужно было любой ценой доказать нам и самому себе, что долг, благочестие, преданность, самопожертвование — все те монументально-высокие принципы, которые преподавал нам Джулиан, — это не пустой звук. Я помню, с каким выражением он поднес к виску пистолет: его черты светились экстатической сосредоточенностью, предвкушением триумфа. Он был похож на пловца, готовящегося прыгнуть с вышки: глаза закрыты, тело собрано в ожидании полета.
На самом деле я часто вспоминаю его лицо в тот момент, и это воспоминание почему-то влечет за собой другие, никак с ним не связанные: о том, как я впервые увидел березу, о том, как в последний раз видел Джулиана, о том, как старательно вывел свое первое предложение на греческом. Χαλεπά τά καλά. Прекрасное — трудно. [135]
Сразу скажу, что Хэмпден я закончил — с дипломом бакалавра английской литературы. Выйдя из больницы с перебинтованным брюхом, я сразу отправился в Нью-Йорк. Повязка, которую мне надлежало носить еще некоторое время, была хорошо заметна под рубашкой и, должно быть, вызывала вполне определенные ассоциации: «Н-да… Вы уверены, что прибыли по нужному адресу? — шутливо изрек профессор, оглядывая меня. — Как-никак это Бруклин-Хайтс, а вам, очевидно, нужно в Бенсонхерст». [136] Большую часть лета я провел в шезлонге на плоской крыше — покуривая сигареты, пытаясь читать Пруста, размышляя о времени и смерти, праздности и красоте. Рана зажила, оставив на животе темную отметину. В сентябре я влился в ряды студентов английского отделения. В том году выдалась поистине роскошная осень, никогда потом я уже не видел такого кристального неба, таких великолепных красок листопада. Соученики бросали на меня сочувственные взгляды, перешептывались за моей спиной. Ни Фрэнсис, ни близнецы в колледж не вернулись.
Версия происшествия в «Альбемарле» сложилась сама собой: молодой человек задумал самоубийство, его друг, попытавшийся отнять оружие, был ранен, но не сумел предотвратить беду. Сначала эта трактовка показалась мне несправедливой по отношению к Генри, однако потом я счел ее удачной во всех смыслах. Для него это все уже не имело никакого значения, а мне было приятно сознавать, что из незадачливого ротозея я вдруг превратился в бесстрашного героя, — хотя, конечно, я не питаю иллюзий насчет того, какую из этих двух ролей играю в жизни.
Хоронили Генри в Сент-Луисе. Из всех нас туда поехал только Фрэнсис. В день похорон (любопытно, что состоялись они в тот самый день, на который было назначено судебное слушание) Камилла сопровождала Чарльза в Виргинию, а я валялся в бреду, снова и снова наблюдая за тем, как расползается красное пятно на моей рубашке и катится по полу опрокинутый бокал.
Накануне меня навестила мать Генри — видимо, зайдя ко мне прямо из морга, где лежало тело ее сына. К сожалению, мои воспоминания о ее визите расплывчаты — красивая темноволосая дама с синими, как у Генри, глазами держала меня за руку и, кажется, за что-то благодарила. В палату вошли врач и две медсестры, а потом появился и Генри в перепачканной землей одежде садовода.
