Даже безмозглый Руни, похоже, что-то стал подозревать. Во взводе всего один радиометр (пороговыми счетчиками морпехи комплектуются только во время спецопераций, да и то батарейки из них тут же перекочевывают в навигаторы, приборы ночного видения и другие, более полезные устройства), и если он не врет, то средний фон здесь составляет 12 000 микрорентген в час. Не смертельно, хотя в сотни раз выше естественного фона и любой гражданской нормы. А судя по тому, что показания заметно уменьшаются по мере продвижения вперед, пик излучения они давно проехали. И сколько было там? Сорок тысяч? Сто? Триста? И где находился этот пик?..
– Палман докладывает, сэр,– подал голос радист.– Приближаемся к необозначенному населенному пункту, до него не больше двух километров. Какие будут указания?
Мако быстро глянул на карту. Верно, никакого населенного пункта здесь не значится, но это хотя бы легко объяснить: временное прибежище артели кустарей, добытчиков асбеста – такие поселки из наскоро обмазанных глиной хижин-шалашей возникают и исчезают слишком быстро, чтобы быть обозначенными на военных картах.
– Проходим по «форме ноль»,– сказал Мако.
«Форма ноль» означает самую простую процедуру – проехали и забыли.
Радист передал сообщение Палману, искоса поглядывая на капитана. Он видел его грубое, лишенное всякого выражения лицо с коротким ирландским носом, похожим на совиный клюв, и холодными, будто сонными глазами. Мако одинаково мог сойти за бандюгу из Нью-Джерси, или водителя трака, или боксера-профессионала, вышибалу, каменщика, портового грузчика, телохранителя, хиропрактора – да за кого угодно... Если бы не капитанская форма. Мако был офицер, морпех, морской дьявол с перепонками между пальцев, и этим все сказано. Его солдатам иногда было достаточно просто видеть капитана, чтобы обрести почву под ногами. Никому и в голову не придет, что за этой бесстрастной маской может прятаться растерянность, недоумение или даже страх. Мако и сам так всегда считал. Точнее, он вообще не задумывался на эту тему, его вопросы самооценки мало волновали. Но в этот раз все сошлось таким образом, что растеряться было не стыдно даже капитану морской пехоты...
По крайней мере в одном Мако был уверен: отпраздновать победу с десантниками в Аль-Бааре им уже не светит.
Уборщик
« Черный Некромант из деревни Котлен!» – объявил глашатай. Хотя, возможно, должность этого человека с выбритой макушкой и необычайно пронзительным голосом называлась как-то иначе, но уборщику было все равно.
Глашатай встал перед святой комиссией, состоявшей из пяти мрачных типов в серых рясах и одного в белой рясе – очень приветливого и приятного на вид, и начал излагать суть дела:
– Котлен, поселок рудокопов, население двести тринадцать душ, собственность маркграфа Гийома Савойского. Уроженцы сей деревни – добрые и богобоязненные люди, никто из них никогда ранее в процессах святой церкви не участвовал... Итак, утром в Страстную Пятницу жители Котлена обнаружили, что вода начала уходить из колодцев. Уровень упал почти вдвое, а во дворах, что стоят на пригорке, влага сохранилась лишь на самом дне, перемешанная с грязью и мусором, что, конечно, делало ее непригодной для употребления. Обеспокоенные жители обратились за помощью к отцу Фернану, настоятелю приходской церкви, и тот накануне Пасхи окропил святой водой каждый двор и каждый котленский колодец, а также укрепил общей молитвой сердца и души прихожан. Однако вода не вернулась, а в праздничную ночь жители поселка слышали, как гудела и сотрясалась земля, что сочли за дурное предзнаменование.
Управляющий маркграфа Савойского, он же староста деревни Маттеус Фишль снарядил нескольких мужчин спуститься в старую шахту, которая выходит к подземному озеру, питающему все колодцы в округе, и посмотреть, что там происходит. Они обнаружили, что озеро сильно обмелело, и своими глазами видели, как посреди водной глади взметнулась исполинская длань и ударила в свод пещеры, отчего произошло трясение земной тверди, и на озере возникла огромная волна, едва не обрушившая пещеру. Когда волна улеглась, мужчины Котлена увидели, что со дна озера поднялись несколько скал, доселе там не замеченных, и на одной из них лежал этот юноша в своем бесовском наряде. При нем оказалось несколько предметов, необычный вид которых ясно говорит о том, что они служат для колдовских целей и, возможно, именно с их помощью этот молодой человек чинил вредоносное колдовство для жителей Котлена...
Глашатай умолк и подал знак своему помощнику. Тот внес в зал прикрытый тканью поднос и поставил его на стол перед комиссией. Когда ткань была сдернута, на подносе оказались мобильный телефон, МП3-плеер с наушниками и размокшая пачка сигарет «Кент». Комиссия внимательно осмотрела данные предметы, после чего приветливый монах в белой рясе спросил уборщика:
– Что вы делали в этой пещере?
В голосе звучало неподдельное участие. Хоть караул кричи. И тон доверительный, интимный, будто только два человека на всем свете – белый монах и уборщик Клод Фара – понимают, о чем тут речь, и способны разобраться в этом запутанном деле.
Ответ был готов заранее.
– Я не знаю,– сказал уборщик чистую правду. И добавил: – Не помню.
Монах кивнул, не удивился.
– Ваше имя? Имя вашего отца? Название местности, откуда вы родом?
– Этого я тоже не помню.
– Вы больны? – догадался монах.
– Да.
– Страдаете душевно?
– Да.
– Приступы падучей?
– Я не знаю.
– Видения?
Фара пожал плечами.
– Вот здесь у меня темнота,– он постучал пальцем по виску.– Мне трудно отвечать на ваши вопросы.
Свихнуться и в самом деле было немудрено. Его день или два везли на телеге и наконец привезли в «Женеву», которая на самом деле оказалась не той веселой Женевой, где жили многие приятели Клода Фара и где он сам не раз отрывался в дым, а какой-то деревней с обмазанными известью домами и узкими улочками, по которым текли реки нечистот. Отовсюду сбегались люди в чудовищных одеждах, похожие на массовку из фильмов про Ван Хельсинга. День был жаркий, но все мужчины были укутаны в толстые куртки, на ногах – плотные женские колготы, и воняло от них жутко. А у женщин выбриты лбы, у некоторых чуть не до самого темени. Жесть. Но при этом все они бежали рядом с телегой, где сидел на высоком стуле связанный Клод. Бежали, кривляясь и гримасничая, или просто стояли и пялились на него, как на инопланетянина, и орали: «Некроманта везут! Черный некромант!»
Что такое «некромант», Фара не знал. Он подозревал, что это слово тоже связано с расовой сегрегацией, но кто так нарушает его священные права человека и гражданина, понять никак не мог. И потом – где полиция? Где суды? Где, наконец, газетчики? Кому жаловаться? И вообще – куда он попал? И каким образом – не на моечной же машине приехал? Хотя именно на машине он и свалился в холодную воду!
Как только он пытался разобраться во всех несообразностях, начинала жутко болеть голова. Это было выше его понимания.
Клода долго возили по улицам на потеху публике, а потом была высокая стена, толстенные дубовые ворота, а за ними – какие-то каменные казармы и мрачная башня, по сравнению с которой панельные многоэтажки в арабских кварталах показались бы монументами безоблачного счастья. По двору бегали свиньи и козы, и сновали монахи в черных и серых рясах, у которых при виде Клода выкатывались глаза и отваливались челюсти.
Какие-то больные все, честное слово... Может, это резервация для сумасшедших? Скорей всего! А его сюда заперли как национальное меньшинство, бесправного иммигранта! Эти уроды только делают вид, что заботятся: дают пособия, оплачивают квартиру, устраивают на грязную работу... А сами ждут момента, чтобы проявить свое гнилое нутро! Правильно они с ребятами жгли машины в Париже...
Там, в башне, была полукруглая дверь, над которой, тоже полукругом, выбита надпись, по типу как вывеска бара, только не разобрать что написано – язык незнакомый, латынь какая-нибудь, наверное. Перед этой дверью юношу и сгрузили и сразу потащили внутрь. Но это оказался не бар, а самый настоящий концлагерь. Его сперва повели в подвал, назвали это место «аудиторией для бесед». Больше всего Клода поразил там мужчина, у которого были отрезаны ноги выше колен, отпилены начисто, и даже пила в углу валялась, вся в кровище, и ноги валялись там же. Такого нарушения прав и свобод Клод даже представить не мог. Уж лучше бы его родители вообще не переезжали в Европу! Такая мысль впервые пришла Клоду в голову. Мужчина лежал, прибитый железными костылями к широкой лавке, на которой, по всей видимости, и производилась ампутация, и о чем-то быстро рассказывал, его дрожащая бороденка так и ходила вверх-вниз. А рядом за столом сидел монах и записывал каждое слово.
Потом Клода повели наверх и заперли в тесной каменной комнатушке, больше похожей на шкаф. Юноша был настолько вымотан и испуган, что даже не удивился, обнаружив, что делит эту жалкую площадь с еще одним несчастным. Того звали Паоло, он был настоящий сумасшедший, в лучших традициях фильмов ужасов. Единственное, что уборщик понял из его воплей и бормотания, это то, что они оба попали в руки святой инквизиции, и единственное, что им теперь остается, это выбрать «медный костер» или «золотой», а, впрочем, самым разумным поступком для них будет просто съесть друг друга.
