— Конституции, 46, квартира 40.
— Откуда вы…
— От верблюда!.. — Женька повесил трубку и быстро пошел к универмагу. Все потом! Сейчас — линять отсюда к чертовой матери, да поскорее. Плюхнувшись на сиденье, он пристегнулся и чиркнул стартером.
— Извини, брат, — сказал Женька Шерифу, заложив крутой вираж, — торжественный обед и загородная прогулка отменяются. Видишь, какая погода?
Стеклоочистители работали в скоростном режиме. Женька включил ближний свет и, обогнав колонну автобусов, свернул на шоссе.
«Ну, хитрожопый! — подумал он об Изгорском. — Ты у меня заговоришь! Все выложишь: и как убил Шейкину, и когда решил подставить детектива, и про портфельчик со всем его содержимым. Хотя козе понятно, что никакого портфельчика вообще не было! Со всеми подробностями выложишь, основательно…»
Мысли путались, но до разговора с Изгорским ни о какой логике не могло быть и речи.
На дисплее часов было 15.20; стрелка спидометра приближалась к 100.
Водка согрела, но на душе легче не становилось — Онищенку тошнило от этих двоих, разнузданных и самоуверенных до наглости, жаждущих любой возможности проявить властишку. Да и Нинка не выходила из башки. «Шал-лава!» — крутилось на языке подходящее для нее словцо. Развив приличную скорость, Онищенко стал составлять план отмщения коварной невесте, это отвлекло на некоторое время.
Проехать оставалось километров десять до Кольцевой и тридцать по оживленному Дмитровскому шоссе, а перед Икшей свернуть на грунтовку и шпарить по ней до родной части № 1132. К тому времени, глядишь, этих двоих укачает, можно в сторонку отойти — отлить вроде — и заправиться основательнее, сколько той жизни!..
— Мой косте-ер в тума-ане светит!.. — завопил Слепнев благим матом.
«Вот именно, что в тумане», — неприязненно подумал Онищенко.
— Искры га-аснут на-а лету-у-у!.. — сидевший посередине Завьялов обнял водителя и принялся раскачиваться в такт песне.
— Товарищ прапорщик! — поднырнув под его руку, высвободился тот и резко ушел вправо от показавшего поворот бензовоза.
— Ладно, ладно, тут ты хозяин, — пьяно согласился Завьялов и обнял капитана.
— Ночью нас никто не встре-етит, мы прости-имся на мосту-у-у — заорали кумовья скверным дуэтом.
«Здесь я хозяин, это точно, — скрипнул Онищенко зубами. — А в часть приедем, и начнешь ты из себя Наполеона корчить, дерьмо собачье! Дать бы тебе по роже!..»
Он разогнался и тормознул, заставив пассажиров упереться в панель, едва не стукнувшись лбами о стекло.
— Ну ты! Не дрова везешь! — крикнул Слепнев.
«А чем ты, козел, от бревна отличаешься?» — подумал Онищенко. Раздражение его стало стремительно перерастать в злобу. На что он тратил девятнадцатый год своей жизни?.. Сверстники его жили в городах, делали деньги, мотались по заграницам, спали с классными бабами — не Нинке чета, хавали «сникерсы» и запивали их «Амареттой», а не «Приморским» из солдатской фляги, катались на зарубежных тачках, а не на этой груде металлолома. Кто восполнит два года, вырванных из поры его расцвета? Кому на хрен нужна эта сраная армия, на которую никто не собирается нападать? Да и потом… Что потом-то? Шофером в селе? Возить пшеницу или селитру из района?.. Да на кой ляд ему вся эта паршивая перспектива?!
Никакие усилия воли уже не могли вернуть Онищенке спокойствия. Да он и не пытался его возвращать. Закурил «Магну», несмотря на запрет капитана курить в кабине. А пусть его! Пусть только откроет свою пасть, сволочь такая! Он ему такое выдаст — век будет помнить! Надоело подчиняться придуманной кем-то ради собственной выгоды морали, жить по уставу и правилам — движения, поведения, безопасности, пользования тем, что принадлежит всем одинаково; надоело быть закованным в рамки, жить по законам общества, давно находящегося в состоянии свободного падения. И если раньше от него скрывали существование другой — сытой, богатой, вольной — нормальной жизни, то теперь он знает, что она есть, и что он, Серега Онищенко, не настолько глуп, чтобы шагать по ней под конвоем.
В расчищаемых дворниками полосках ветряка болтался задок автопоезда. На перекрестке Новгородской и Череповецкой улиц уже мигал зеленый сигнал, и если бы удалось обойти эту дуру с заляпанными грязью номерами, можно было бы проскочить мимо последнего светофора и выйти на скоростную трассу! «Да пошел ты!» — выругался Онищенко, увидев, что автопоезд замедляет ход, и рванул влево, выжимая педаль до отказа.
Какой-то кретин на встречной «шестерке» обходил попутный «ЗИЛ», на полкорпуса забрав за сплошную осевую. Онищенко рванул вправо, но его кабина находилась уже на уровне автопоезда; он инстинктивно ударил по тормозам, задние колеса юзом заскользили «жигулям» навстречу. Водитель «шестерки», шедшей на скорости никак не меньше 100, попытался отвернуть в последний момент, но было слишком поздно: мощный удар о ступицу «урала» перевернул «шестерку», она подпрыгнула в сторону и вверх, приземлилась на бампер, превратившись в гармошку, перевернулась вверх колесами и взорвалась.
Но Онищенко всего этого уже не видел: не соображая, что делает, он изо всех сил крутанул баранку, вылетел на перекресток и врезался в бетонную опору. На асфальт посыпались осколки ветрового стекла, окрашенные его кровью.
Похоже, этот парень и в самом деле профессионал. Случайность выбора исключала «подсадку»: не станут же они специально помещать объявление в газете, которую он никогда не покупал раньше. Пятьсот долларов должны были произвести впечатление, но даже если он ошибся и сыщик предпочтет отличиться перед властями — какой у него, старика, провозглашенного сумасшедшим, был выбор? А раз никакого — оставалось набраться терпения и ждать.
Как жаль, что он не знает руководителей «Концерна» по фамилиям! Сейчас они занимают ключевые посты в государстве и готовят, готовят, готовят то, что может положить конец миру в той форме, в какой он существует до сих пор, перекроить его на свой лад, и даже если в результате этого жизнь изменится к лучшему, то далеко не для всех. По крайней мере, его подопытных уже не вернуть. Сколько их?.. Сотни?.. Ведь он работал не один, каждый, кого «Концерн» привлекал к работе в зоне, шли к цели своим путем, и пути эти неизбежно прокладывались по трупам.
Сейчас никто уже не поверит в его благие намерения. А ведь уникальное инженерное решение автоматизированных систем и научное обоснование Сашкиного раскодирующего сигнализатора еще тогда, двадцать лет назад было представлено ими и в президиум академии, и в Правительство. Наивные! Они желали всенародной поддержки, признания революции в биофизике и кибернетике, всемирного приоритета советской науки; шутя, читали друг другу нобелевские лекции… И дождались! Сашку сослали, а он начал обивать пороги учреждений, тщетно сотрясая воздух затхлых кабинетов, пробовал пить, потом уехать в Израиль, у него забрали лабораторию, вынудили уйти из академии и, наконец, упекли в клинику — тюрьму (с запомнившимися почему-то синими лампочками на голых проводах, от холодного света которых безумные лица казались потусторонними).
Если бы его тогда поддержали коллеги, друзья, если бы власть предержащие действительно оказались теми, за кого себя выдавали, и заботились об Отечестве не на словах!.. Разве обернулось бы его стремление усовершенствовать мир карающим мечом в руках человеконенавистников?
Оказалось, что по-настоящему светлые головы работали на ВПК. Это они забрали его из психушки и перевезли в зону, они предоставили деньги и лабораторию, оборудование и новейшие технологии, они поверили в Сашкин неимоверно громоздкий и существовавший тогда лишь на бумаге гаммо-квантовый сигнализатор «Маяк», они поставляли людей из числа добровольцев…
Он знал, что на самом деле этими «добровольцами» были похищенные (кто заметит таинственное исчезновение нескольких десятков людей в супердержаве с населением в 262,4 млн.?), приговоренные к смертной казни, безнадежно больные, умалишенные… Он знал. Но жажда мировой славы, самовыражения, неуемное стремление доказать предавшим его людям величие своей идеи сделали его палачом.
Сейчас ему привезут портфель с описаниями экспериментов и параметров «Кода». Находясь в здравом умении и твердой памяти, он отдавал себе отчет, что обнародует страшную тайну не ради спасения узников, не ради собственной реабилитации — разве можно реабилитировать тех, кто экспериментировал в Бухенвальде или Майданеке? Но ведь еще не поздно спасти открытие, перепрофилировать «Код», направить его службу прогрессу? Надежда на это давала ему жизненные силы все последние годы. Да, он виновен! Первые эксперименты катастрофически не удавались: генная информация оказывалась сильнее и действие программ подавлялось и контролировалось разумом и инстинктами подопытных. Потребовалась разработка стерилизующей установки. Вместе с памятью десятки людей теряли ориентацию, иммунитет и беспощадно уничтожались.
