– Я вижу, ты хорошо осведомлен.
– Мы слушаем новости Би-би-си каждый вечер, – ответил он. – У немецкого унтер-офицера, расквартированного у меня, есть радиоприемник. – Он поколебался, затем добавил: – Не думай о них, Оуэн, ради меня. Это – все хорошие парни, в основном саперы. Мои приятели.
– Ладно. Если не придется столкнуться с ними на узкой дорожке.
– Значит, у тебя к ним нет ненависти?
– К немцам? – Я мотнул головой. – Кого я только за пять лет не встречал! Французы, немцы, англичане... Люди есть люди: хорошие, плохие, никакие.
Он медленно кивнул, потом сказал:
– Значит, мы понимаем друг друга. Мне будет больно, если кто-нибудь из этих парней пострадает от твоей руки, Оуэн. – Затем добавил: – Не знаю, через что тебе пришлось пройти, но ты выглядишь как человек, способный на все. Что они с тобой сделали?
– Словами не передашь, Эзра. Я теперь – полковник, если это тебе что-нибудь говорит.
Он удивленно уставился на меня.
– Ты молод для такого чина. Если это правда, то объяснений два: или на твоих боссов здорово надавили, или ты на самом деле заслужил свои погоны. Ладно. Куда теперь?
– Хотелось бы увидеться с Симоной, если смогу, потом уйти. Теперь уже ненадолго. Кончается война-то.
Я похлопал по корпусу «Оуэна Моргана» и признался ему:
– Не поверил своим глазам, увидев эту старую красотку. Не верю, что она еще на ходу.
Он довольно прищелкнул языком.
– Не выходила из-под навеса с июля сорокового, когда пришли фрицы, но она в полном порядке. Мотор – зверь. Проверяю каждую неделю, понял? Когда немцы вторглись сюда, бомба грохнулась прямо на спусковой эллинг, разнесла его в щепки – днем можно будет поглядеть. Короче, спустить ее на воду я не смог. А потом появился немец-моряк, офицер, осмотрел шлюпку и хотел было ее прикарманить, но решил, что возни больше, чем толку. Весь берег заминирован, дотащить шлюпку до воды нельзя. Так она здесь и осталась.
– Еще одно, Эзра, – проговорил я медленно. – Штейнера знаешь?
– Манфреда Штейнера? – переспросил он. – А как же, знаю. Кто его не знает? – Тут он нахмурился и добавил: – Погоди. Как ты...
– Джо Сент-Мартин, – ответил я. – Говорит, что Штейнер – важный человек в проекте «Черномазый». Что он собой представляет?
– Так, – нахмурился он. – Трудный вопрос. Сказать по правде, парень, он не похож на других. Он – из дивизии «Бранденбург». Это люди особой породы, как я понял. Куча наград – позавидовал бы любой; к тому же он художник – картины пишет как Бог. Почти так же здорово, как твой отец, что еще скажешь...
– У Сент-Мартина сложилось впечатление, что он в дружеских отношениях с Симоной.
Эзра догадывался, что у меня на уме, и не пытался возражать. Лицо его помрачнело.
– В дружеских. Больше чем в дружеских, Оуэн, я бы сказал. Война была долгой, парень, а она – женщина в цвету. Что ж, ты думал, она так и будет сохнуть на ветке?
Он был прав, как всегда. Меня это успокоило.
– Хорошо, Эзра, намек понял.
Открылась и хлопнула дверь в доме.
– Эзра! Ты что так долго? Где пиво?
– Тебе лучше уйти. – Он вытянул ящик с пивом из-под старого верстака. – Не хочу, чтобы они сюда заходили. Я не доверяю тебе, Оуэн. Ты здорово изменился.
– Погоди, Эзра, – торопливо сказал я. – Веди себя осмотрительнее. Долго это не протянется.
Лицо его помрачнело, и он сказал с оттенком горечи:
– Ты моих постояльцев имеешь в виду, Оуэн? Так что ж, мне позволить моим друзьям погибнуть, что ли?
Он выключил свет и вышел, хлопнув дверью, оставив меня в темноте наедине с мыслью: кажется, пришло время покончить с моей невеселой профессией.
* * *
Я взял велосипед и покатил обратно тем же путем, каким приехал. Ла-Фолез – это название деревеньки в полумиле от утесов в юго-западной части острова, неподалеку от того места, где я высадился. До войны ею владел офицер-отставник из Индии, но его эвакуировали вместе с жителями острова, которые изъявили желание уехать незадолго до немецкой оккупации. Однажды я встретил его, совершенно случайно, в Сент-Джеймс-парке летом 1943 года, и мы зашли в ближайший бар отметить встречу земляков.
Деревушка лежала к югу от развилки, где дорога поворачивает к форту Мари-Луиза, и была там единственным обитаемым населенным пунктом; сохранился и особняк с пышным названием «Бронзовый век». Как и прежде, вместо дороги к деревушке вела разбитая колесами колея.
Особняк, вопреки своему названию, был сооружением вполне достойным. Возведенный в георгианскую пору, он достраивался затем в середине XIX века; в то время на острове множество народу было занято сооружением укреплений. Мне он запомнился великолепным видом, который открывался из его окон на море, в направлении побережья Бретани.
Я прислонил велосипед к ближайшей изгороди, снял шинель и каску, прикрыл их валежником и осторожно направился к особняку.
У задней двери я остановился. Там стояла машина. Я подошел поближе и разглядел, что это – армейский вездеход типа «фольксваген».
Где-то в отдалении, за полями, глухо лаяла собака, судя по голосу – восточноевропейская овчарка. Прислушавшись, я обогнул дом и очутился перед фасадом.
Из-под занавески пробивалась полоска света, но невозможно было заглянуть внутрь. Я прошел мимо парадного крыльца к другому окну и вздрогнул, увидев его так близко. Штейнер – это был он. Он сидел в глубине комнаты за мольбертом и писал акварелью (отец тоже любил акварель). Он был в нижней рубашке, форменных брюках и сапогах. Несмотря на напряженную сосредоточенность, углы его губ были слегка вздернуты в добродушной усмешке. Это придавало его лицу насмешливое выражение, свойственное человеку, пережившему наихудшее из того, что жизнь может предложить, и отказавшемуся принимать это всерьез.
У него были темные волнистые волосы, преждевременно поседевшие на висках, – память о русской кампании, о чем мне удалось узнать позже, – и энергичное скуластое лицо, выдававшее волевой характер. Солдата? Ученого? Возможно, и то и другое. В формировании все решают обстоятельства, вернее, уже решили. Мне было не видно, что именно он писал, не видна была вся левая сторона комнаты, куда он время от времени бросал взгляд, так что я прошел к следующему окну, с другой стороны дома, выискивая место поудобнее. Там занавеска была распахнута шире обычного; из окна лился поток желтого света, пробивая темноту. Опустившись на колени, я ухватился за подоконник и заглянул внутрь.
Симона де Бомарше позировала, стоя в дальнем конце комнаты: вокруг талии кусок голубого шелка, вид высокомерно-победительный, грудь обнажена, одна рука на бедре. Казалось, она смотрит прямо на меня, но этого не могло быть. Смотрела она на Штейнера. Она улыбалась ему, и в душе у меня все перевернулось. А мне она когда-нибудь улыбалась так? Она когда-либо?.. И вдруг я почувствовал привкус соли на губах, и привкус соли на ее коже, и греющее спину солнце... И содрогнулась земля...
Самая большая опасность в районе острова Сен-Пьер, даже в хорошую погоду, заключается в том, что внезапно, откуда ни возьмись, наплывает морской туман, сокращая видимость до нескольких футов, и делает опасным выход в море маленького суденышка. В 1935 году, на следующий день после дня рождения Симоны (ей исполнилось девятнадцать лет), в разгар лета мы вышли в море на новой десятифутовой парусной прогулочной лодке, которую она получила в подарок от отца.
День был жаркий и безоблачный; остров лежал как на ладони. Меня, конечно, предупреждали об обманчивости погоды, но Симона радовалась, как ребенок новой игрушке, и непременно хотела дойти до Остроконечных скал, а по мне, все было хорошо, чего бы она ни пожелала.
И вот, когда мы уже были милях в трех от берега, у нее вдруг запутался парусный линь, парус заполоскал, и в суматохе мы перевернулись. Надежды на то, чтобы поставить лодку на киль, не было. Я пытался это сделать, но безуспешно, и в конце концов вытолкнул Симону на днище, а сам повис рядом, надеясь на то, что лодка какое-то время продержится на плаву, хотя мы и были в спасательных жилетах. И вдруг остров исчез. Накатил туман, а полчаса спустя лодка словно передумала плавать и камнем затонула.
Некоторое время нам удавалось превращать все в шутку, поскольку в тот жаркий летний день вода была достаточно теплой. Но вот начался отлив; вода вокруг нас стала покрываться рябью и понеслась, как река в половодье. Нас подхватило течением скоростью в десять узлов и не выпускало из своей безжалостной хватки.
Именно отлив спас нас, что странно. Отлив и спасательные жилеты. Мы находились в трех милях от Шарлоттстауна, вблизи Остроконечных скал; течение обогнуло северное побережье и повернуло в направлении юго-восточной окраины острова Сен-Пьер, а затем – в сторону Бретани.
Я связал наши спасательные жилеты вместе, и следующие полчаса мы держались на воде, несясь сквозь серую завесу тумана. Потом внезапно послышался грохот прибоя, показались белые от пены волны, разбивающиеся об огромные черные скалы.
