Можно не сомневаться, что мою фотографию теперь все московские милиционеры хорошо знают. Особенно после того, как меня помидорный гад заложил. Теперь они знают, что я в Москве.
Я чуть не завыла от безвыходности. В Москве! Да в какой, к черту, Москве? Я даже добраться до нее не успела. И вместо Москвы попала в дыру какую-то подмосковную, где каждая собака друг друга знает, а меня не знает никто на этой дурацкой улице…
«Как она там называется?» – раздраженно подумала я. И с досадой покосилась на табличку с названием, видневшуюся на доме напротив.
«Улица Михельсона», – прочитала я и сама удивилась, как вдруг неожиданно изменилось к лучшему мое настроение. Уж не в честь ли Михельсона Конрада Карловича она названа? Ни улица, ни поселок уже не казались мне ни дурацкими, ни противными.
Я вдруг увидела, что действия милиции, прочесывавшей электричку, просто наивны и глупы. А я довольно-таки ловко избежала встречи со стражами подмосковных просторов, и теперь мне осталось лишь столь же ловко обвести вокруг пальца стражей московских пределов. А попав в огромный, многомиллионный город, успешно раствориться в населяющих его миллионах, затеряться среди его жителей. Не такая это сложная задача…
Между прочим, человек, которым гордится мой родной Арбатов, ставил перед собой задачи посложнее и тем не менее решал их успешно. Например, его не приводила в ужас перспектива разыскать среди океана московских стульев дюжину конкретных, необходимых ему предметов мебели. И разыскал. Между прочим, с вашей помощью, гражданин Михельсон… Как вас там? Конрад Карлович? Сорока восьми лет, беспартийный, холост, член союза совторгслужащих с 1921 года, в высшей степени нравственная личность… Еще, кажется, – друг детей? Впрочем, дружбы с детьми от вас милиция, насколько мне помнится, не требовала… Неужели в вашу честь названа эта небольшая улочка в подмосковном городишке? Это явная несправедливость, вы, без всякого сомнения, достойны большего… Мне вы тоже, кстати, неплохо только что помогли, сами о том не подозревая…
Я больше не дрожала и не плакала. Я как-то вдруг пришла в себя и увидела, что я легко и даже весело шагаю по улице Михельсона и тщательно вглядываюсь в вывески попадающихся мне на пути магазинов. Их было не так много, как мне хотелось бы. Наконец мне попался «Промтоварный», а это как раз то, что нужно…
Боюсь, я провела в нем гораздо больше времени, чем это может допустить здравый смысл. Я обошла все отделы, в которых можно было купить хоть что-нибудь, способствующее изменению внешности. Готовое платье, спортивная одежда, косметика, парфюмерия, бижутерия, обувь, кожгалантерея, головные уборы…
Часа через полтора я вышла из магазина. Теперь я чувствовала себя гораздо в большей безопасности, чем когда входила в него. Глядя в зеркало, я сама с трудом себя узнавала. Во-первых, я стала на несколько лет моложе и давала своему отражению лет восемнадцать, не больше… Во-вторых, узкие обтягивающие джинсы, спортивная рубашка, джинсовая жилетка и кроссовки сделали меня гораздо больше похожей на подростка, чем на женщину. К левому уху я прицепила большое керамическое кольцо-сережку. Вторая валялась на дне объемистого рюкзака из грубой кожи вместе с пистолетом, паспортом, прежней моей дамской сумочкой, желтым платьем и туфлями на высоком каблуке… В общем, это была уже кто угодно, но только не Лена Гуляева.
Я довольно спокойно отправилась дальше по улице Михельсона в поисках парикмахерской… Еще через сорок минут девушка в спортивном джинсовом костюме, с грубоватым спортивным рюкзаком за спиной, с вызывающей мальчишеской прической и не менее вызывающей огромной сережкой в левом ухе порывисто-угловатой подростковой походкой направлялась к перекрестку улицы Михельсона с довольно оживленной улицей, ведущей в сторону железной дороги. Если бы еще вчера мне кто-нибудь показал ее и принялся утверждать, что это я, Ленка Гуляева, я бы рассмеялась ему в лицо. Простите, сказала бы я, но я все же женщина, а не подросток… Но сейчас, глядя на изредка попадающееся мне на глаза свое отражение в витринах и окнах, я испытывала лишь удовлетворение от того, что не вижу ничего, хотя бы отдаленно напоминающее мне прежнюю Лену Гуляеву.
Сначала я рассчитывала добраться до остановки электрички, которая, как охотно объяснили мне какие-то длинноволосые мальчики, находится недалеко, совсем рядом отсюда, кварталах в двух…
– Ухтомская? – уточнила я.
Мальчики как-то странно на меня посмотрели, переглянулись и понимающе улыбнулись. Что они там поняли, для меня осталось загадкой. Может быть, приняли меня за обкурившуюся дуру, которая не помнит, куда ее завезли и как ей отсюда выбраться.
– Ухтомская там… – указал мне за спину один из них, откинув свои длинные волосы назад и как бы случайно показывая точно такую же сережку, как и у меня, только в правом ухе. – А впереди – Косино.
Буркнув что-то вроде «Спасибо!», я у них на глазах остановила «BMW» и укатила в ту сторону, которую они мне показали. В зеркало я видела, как они смеялись. Наверное, надо мной. Но это меня нисколько не задело, скорее – наоборот. Это было лишь признание моих неплохих актерских способностей…
– Тебе куда? – спросил водитель, мужчина средних лет с тусклым взглядом. – До электрички бесплатно довезу. Дальше – от полтинника.
Я прекрасно видела, что он остановил машину не потому, что захотел пообщаться с женщиной, пусть даже и не надеясь на что-то, чем могло бы закончиться это общение. Я сейчас нисколько не походила на женщину, которая может вызвать у мужчины желание с ней пообщаться. Наверняка у него была дочь «моих лет», с которой он не мог найти общего языка, не мог наладить контакт. И меня собрался подвезти только потому, что я ее чем-то ему напомнила. Может быть, короткой мальчишеской прической. Или сережкой в ухе. Или рюкзаком за спиной.
Я чуть было не попросила его остановить у железнодорожной платформы, но неожиданно сказала:
– В Москву!
И только уже сказав, поняла, почему приняла такое решение. Узнать меня сейчас, конечно, невозможно. Это бесспорно. Но что, если меня попросят вдруг предъявить документы? А там черным по белому написано, кто я такая – Елена Гуляева, Арбатов… И все – лицом к стене, руки за голову! А устроить проверку документов в электричке проще простого. Поеду-ка я лучше на машине. Уж водитель у меня точно документов не спросит.
Водитель в это время круто повернул налево, проехал под железнодорожным полотном и, вновь набирая скорость, предупредил:
– Это дорого будет… У тебя деньги-то есть?
Я бросила на переднюю панель мятую бумажку в пятьдесят долларов.
– А у тебя сдача есть?
Он почему-то помрачнел и в ответ мне пробурчал раздраженно:
– Смотря куда тебя везти…
– Не придумала еще… – ответила я. – Вези пока к центру…
Он еще сильнее нахмурился, но промолчал. Когда мы проехали огромную развязку на Кольцевой дороге, он неожиданно резко взял вправо, прямо из третьего ряда, едва не угодив под грузовик, шедший в первом ряду, и прижался к обочине. Скрипнули тормоза.
Минуту он молчал. Я тоже молчала, в недоумении ожидая, что же будет дальше?
– Объясни мне, чего вы все хотите? Почему наша жизнь для вас дурно пахнет? Мы все – дерьмо, да? Мы все продались за квартиры, машины, красивые шмотки, вкусную жратву, да? Мы отдали свою свободу, да?.. А вы свою за что отдали? За ежедневный укол? За право выйти на панель и продать свое тело за эти вонючие доллары? Или это у вас называется – «отстаивать» свободу?
«Ясно, – подумала я, – видно, дочка накануне послала его куда подальше… А мне придется теперь заменить собой объект воспитания…»
– А знаешь, почему вы так вцепились в свою свободу? Словно это самая великая на свете ценность? Просто потому, что у вас нет больше ничего!.. Молчишь? Я знаю, почему ты молчишь!..
«У мужика совсем, однако, крыша поехала! – подумала я. – Довела его дочурка! Да и жена, наверное, руку приложила…»
– Ты молчишь не потому, что считаешь меня идиотом, с которым и говорить не стоит. Хотя ты именно так и считаешь… Но тебе же просто нечего сказать! Ты же знаешь, что я прав, вот и молчишь!
Мне уже, честно говоря, поднадоело слушать его педагогическую истерику. У меня не было абсолютно никаких проблем ни с его поколением, ни с поколением его дочери. Поэтому мне было просто скучно. Но и обижать его понапрасну не хотелось. Почему-то было его немного жалко. Нет, не как мужчину. Терпеть не могу жалеть мужчин. Как отца, наверное… Ведь на вид мне сейчас было лет на шесть меньше, чем на самом деле. Я сама в какие-то моменты начинала верить, что я та, кого изображаю – вышвырнутая в самостоятельную жизнь малолетка, засомневавшаяся в ценностях, которыми живут ее родители…
Я положила руку на его колено и очень спокойным голосом сказала:
– Дай сигарету.
Он хотел было еще что-то сказать, но закрыл рот и поскрипел зубами. Еще минуту он сидел молча, потом поджал губы, достал из нагрудного кармана пачку «LM», протянул мне сигарету и зажигалку.
