Татьяна и Краб пообещали Марине молчать о приезде брата и залезли в машину. Кирилл оказался типом хмурым и неразговорчивым. Когда Марина представила ему Татьяну и ее отца, что-то буркнул и даже головы не повернул. Да и не больно-то и им надо было с отставным прапорщиком дружиться, поэтому они тоже к нему с объятиями не полезли. Марина завела мотор, поехала.
Через минут пятнадцать они с братом вылезли у какого-то супермаркета, в котором у Марины была в знакомых хозяйка и договоренность пристроить кузена на работу, оставив Тане с отцом "Тойоту" в полное распоряжение. Татьяна села за руль, отец пересел на сидение рядом с ней и они поехали в центр. Краб долго молчал, слушая радио, звучащее в машине, а потом предположил вслух, что этот Кирилл, может быть, никакой и не брат Марине, а банальный любовник. Татьяна была возмущена.
– Нет, ну, ты его видел? – в ответ на предположение отца воскликнула она. – Он же урод, у него на морде написано, что он дебил и алкоголик!
– Он мордой-то к нам и не поворачивался, – парировал Краб.
– Я его через лобовое стекло еще на автостоянке разглядела, – ответила Татьяна, – он урод! Скажешь, тоже глупость и рад! Что я Маринку не знаю что ли – она на своего Бальгана молится и его только любит! Да и если бы она даже себе и любовника завела, то что она бы себе получше мужика не нашла что ли? Нет, никакой это не любовник, я Марине верю. Хотя черт его знает, я теперь уже никому не верю. Хотя, а завела бы себе любовника Маринка, так и лучше бы было! А то что – одному Бальгану что ли жене рога наставлять позволено? Пусть и она ему наставляет! Марина еще женщина хоть куда – стройная, красивая! Выгнала бы Бальгана к этой дуре длинноногой, которой от него и надо только чтобы он ее "звездой" сделал, а сама Маринка нашла бы себе хорошего мужика и жила бы с ним.
– Может быть, уже нашла? – спросил отец.
– Не знаю, – ответила Татьяна и повернула к бутику.
Они остановились на стоянке, вышли из машины и в это время мобильный телефон, висящий на ее бедре зазвонил. Татьяна взяла трубку, поднесла к уху. Вероятно, она не сразу поняла что ей говорят, переспросила:
– Кто? Коваленко?
Краб резко повернул голову в сторону дочери – ее глаза были полны ужаса.
Композитор Коваленко пробирался поздно вечером по пустынным улочкам подмосковного дачного поселка, о котором позабыли на всю зиму хозяева как ветхих деревянных домиков, так и трехэтажных кирпичных новостроек, спрятанных за высоким забором. Коваленко дрожал от холода и страха – каждая тень казалась ему милиционером, каждый куст – милицейской собакой.
Он был голоден, его знобило и сильный кашель щекотал легкие, но Коваленко сдерживал его, опасаясь быть услышанным и только глухо гукал, как филин, когда это щекотание становилось невозможно сдерживать. Сыпал мягкий снег, закрывая видимость своей пеленой, где-то невдалеке играла музыка, люди готовились к Новому году, на одном из домов яркой гирляндой сверкали лампочки, но ничего не радовало крадущегося в темноте Коваленко – он боялся каждой клеткой своего тела.
У него не было поблизости ни одного человека, к которому он мог бы придти и хотя бы отогреться, хотя бы выпить чашку пусть не сладкого, но горячего чая. Москва была жестока к нему. Когда-то он лютой ненавистью ненавидел свою малую родину Няндому, эту заросшую тухлой плесенью провинцию, в которой никому ничего не было нужно, а жизнь текла как пролитый кефир. Коваленко, как мог, старался уехать оттуда, потому что там никому были не нужны его песни и никто не воспринимал его как гения, а он сам себя таковым считал.
Он искренне верил, что только Москва даст ему шанс "прорваться", только в Москве можно вытащить счастливый билет и начать жить, а не существовать, коптя небо. А вот теперь Няндомский композитор мерз, был голодным и вспоминал свою покрытую плесенью Няндому как какой-то рай, где он мог бы зайти к друзьям поболтать, поиграть на гитаре. И там бы его угостили и чаем, и даже булкой с маслом и колбасой. В Москве у него друзей не было. Да и есть ли они у кого-то в этом городе вообще. Здесь лучшие друзья у каждого только одни – это баксы, евро, в крайнем случае рубли.
Но Коваленко не терял надежды, что когда-нибудь и он заимеет столько этих московских "друзей", сколько только душа его пожелает. Да, пусть он поет и играет пока в бандитском гадюшнике, где его унижают и уже несколько раз получал по шее от недовольных посетителей – все это провинциальный композитор воспринимал как должное – как испытание, которое посылает ему бог для того чтобы в скором времени засыпать немыслимыми дарами за его талант и упорство. Черт дернул его совать свои записи Татьяне. Она казалось ему такой простой, такой доброй, девушкой из народа, которая сама поднялась с самого низа и должна была, по его мнению, помогать провинциальным композиторам, у которых в Москве ни кола, ни двора, ни друзей.
Но она оказалась по мнению Коваленко неотзывчивой заносчивой стервой, точно такой же, как и прочие мажористые певицы – дочери всяких нефтяных магнатов и жены директоров сети супермаркетов. Нет, не мог он Татьяне этого простить! Да, он в запале ярости пообещал ее убить, но никогда бы в жизни он не привел бы своего обещания в исполнение. Но кто теперь поверит его оправданиям, когда на Татьяну было совершено покушение и его ищет милиция, подозревая в том, что это именно он стрелял в певицу. Барменша из "Жемчужины Мамонтовки" рассказывала ему, что по его душу приезжал целый взвод ОМОНа во главе с начальником от которого за версту разило одеколоном.
– Эй, – кто-то окликнул Коваленко.
Тот вздрогнул и едва не потерял сознание от испуга. Много мужества от него потребовалось, чтобы просто удержаться на ногах. Он и сам не заметил, что поглощенный своими мыслями, он уже вышел на то самое место возле моста, на котором договорился о встрече, позвонив по телефону. Из темноты появился мужчина, тусклый фонарь освещал его со спины, поэтому лица его Коваленко не увидел.
– Вы кто? – дрожащим голосом спросил композитор, робко отступая назад. – Я договаривался по телефону, что сюда приедет Татьяна…
– Допустим, я ее отец, – негромко ответил мужчина, не отпуская от себя композитора ни на шаг, медленно следуя за ним, – вы можете сказать мне все то, что хотели сказать ей.
– А вы точно?…
– Точно-точно, – ответил тот, не вынимая рук из карманов, – говорите мне все, что хотели сказать ей. Татьяна обо всем узнает сегодня же.
– Я не виноват, – выпалил Коваленко, – я не стрелял в Татьяну в гримерке, меня там не было…
– А где же ты был? – спросил мужчина, наступая.
– Я был дома, – ответил композитор, упершись спиной в бетонную подпору моста, обшитую нетесаным деревом, – я был дома. У меня в этот день выходной, потому что мало народу в кафе бывает. Я был в этот день дома.
– Кто-то видел тебя дома в этот день? – спросил мужчина, приперев дрожащего композитора к доскам. – Кто-то может подтвердить твое алиби?
– Я живу на даче, – чуть не плача пояснил, Коваленко, – мне сдали ее хозяева только на зиму. Я сторожу их дачу, заодно и топлю ее, чтобы не гнила. Вокруг никого больше нет, только пустые дома. Но я не стрелял, у меня и оружия-то нет…
– А ты не врешь? – спросил мужчина и в его правой руке появился пистолет, которым он больно ткнул Коваленко в верхнюю десну, а сам обыскал его свободной левой рукой.
Оружия у Коваленко не было. Композитор сквозь залепленные снежинками очки испуганно косился на пистолет и весь дрожал от страха и холода. Как бы он хотел сейчас оказаться далеко отсюда, на вокзале города Няндома, подняться по ступенькам, сесть в автобус, поехать домой и никогда больше не возвращаться в этот город.
– А ну-ка, широко открой рот, – приказал мужчина.
Коваленко сразу же подчинился, хотя и не понимал зачем ему было открывать рот. Но в его теперешнем положении спорить было бесполезно и даже очень опасно. Поэтому он открыл рот, а мужик сразу же сунул ему между зубов дуло пистолета поцарапав чем-то острым верхнее небо. Коваленко поперхнулся и закашлялся, но мужик прижал его голову ладонью к подпоре моста.
– Нет у тебя алиби, парень, нет, – произнес человек с пистолетом и нажал на курок.
Выстрела Коваленко не услышал. Для него сразу же за щелчком курка наступила полная темнота. Убийца выругался – капли крови попали ему на одежду и отпустил лоб композитора. Коваленко медленно съехал спиной по подпоре моста и рухнул на снег, а изо рта у него толстой струей вылилась кровь. Под головой убитого музыканта снег тоже стал темным – макушка была полностью снесена пулей. Где-то неподалеку, услышав выстрел с бешеным визгом залаяла собака.
Убийца вытащил из кармана куртки носовой платок, аккуратно стер с пистолета свои отпечатки и вложил оружие в правую руку Коваленко. Выходило так, что композитор сам застрелился – картина выглядела очень натуралистично. Убийца, довольный выполненной работой, сунул руки в карманы куртки и быстрой походкой пошел в сторону шоссе, выбирая не слишком освещенные участки пути. Но опасаться ему было некого – обычно в зимнее время дачные поселки пусты.
