Закончив чтение, Сергей Сергеевич недовольно смотрит на меня поверх очков: «Теперь доволен?»
Ладно, это меняет дело.
* * *
После совещания завертелось. С полетной палубы в небо взмыла одна «вертушка», за ней вторая. Едва затих шум двигателей и винтов, как в небе появилась пара «Ту-142М3» – по классификации НАТО «Bear-F». Прогудев над кораблем на приличной высоте, они проходят со снижением на восток. Им предстоит визуально осматривать акваторию и «шерстить» дно с помощью чувствительных приборов – феррозондовых магнитометров «Ладога».
Через два с половиной часа для смены экипажа и заправки вернулся первый вертолет. Спустя сорок минут ту же процедуру проделал второй.
Команда и снаряжение подготовлены к работе, я же слоняюсь по кораблю, изнывая от безделья. То поднимаюсь в ходовую рубку, то забредаю в кают-компанию и прошу вестового заварить крепкого чайку, то возвращаюсь в каюту и падаю на постель…
Около трех часов дня Босс начал поскуливать у двери. Приходится идти на ют, где он облюбовал в качестве «пеньков» швартовый кнехт – здоровую парную тумбу на едином стальном основании. Под вертолетной площадкой, образующей уютный навес, курят несколько матросов. У кормовых лееров, закутавшись в легкую куртку, стоит Анна; взгляд с грустным безразличием провожает вздыбленные винтами седые буруны…
Матросы посмеиваются, глядя на делового Босса.
– Чего ржете? – защищаю члена команды. – Лучше бы собачий гальюн на корабле обустроили. Никаких условий.
– Неужели он всегда и везде с вами? – поворачивается ко мне женщина.
– Зачем же? Под воду мы его не берем.
– Не нашли подходящего костюма?
– Не в этом дело. Просто надо кому-то охранять вещи.
Она смеется и треплет загривок подошедшего пса. Впервые вижу Анну смеющейся и вновь отмечаю про себя ее удивительную красоту.
Оглядываю тонкую линию горизонта и как бы невзначай интересуюсь:
– А где же ваш постоянный спутник?
– Симонов? Он почти не выходит из своей каюты – плохо переносит качку. Вы не знаете, чем лечится это недомогание?
– Из препаратов хорошо помогает «Драмина». Если ваш приятель не беременный.
– Найдется ли здесь этот препарат?
– Не уверен. Разве что у корабельного врача.
– А народные средства имеются?
– Конечно. Небольшая доза крепкого алкоголя, крепкий кофе и круто посоленный черный хлеб. Из всего перечисленного могу предложить вашему Симонову рюмку коньяку.
– Благодарю. Надеюсь, он и без спиртного выживет. Вы курите? – достает она из кармана пачку тонких сигарет.
– Очень редко.
– Понимаю. Для вашей работы требуются здоровые легкие.
– И желательно свежая голова.
Мы долго стоим рядом и болтаем. И то, что наш разговор не вертится вокруг пса, а запросто переходит от одной темы к другой, – я тоже считаю большим прорывом. Мне все равно, о чем говорить; главное – упрочить наши отношения.
Постепенно беседа уходит в неприятную область.
– …А, по-вашему, нам нечем гордиться? – вызывающе глядит на меня снизу вверх молодая женщина.
– Почему же, есть. К примеру, самой большой яхтой в мире.
– Яхтой?.. Это которая…
– Совершенно верно. Которая принадлежит Абрамовичу. Лично я чрезвычайно горд тем, что в стоимости этой яхты есть и моя доля.
Она кивает и усмехается. Усмешка выходит горестной.
– Но вы же понимаете, что эта яхта строилась не только на наши деньги. В ее постройку вложена вся наша глупость, трусость и раболепство.
– Согласен.
– Знаете… а вы мало походите на коренного москвича.
– Я стал им недавно и не считаю себя таковым, – радуюсь я новой теме.
Сзади доносится голос:
– Черенков! Евгений Арнольдович! Что же вы не слушаете трансляцию?!
К нам спешит командир корабля Скрябин. Запыхавшись, он раскланивается перед дамой:
– Вы уж простите, Анна Аркадьевна, – вынужден забрать Евгения.
В моем взгляде красноречивое обещание задушить его, если только корабль не тонет.
Скрябин придвигается к нам вплотную и вполголоса сообщает:
– Один из наших вертолетов обнаружил рваные остатки пятна от нефтепродуктов и несколько плавающих предметов.
– Где? – интересуется Анна.
– В девяноста километрах к северу от центра района поиска. Вертолетчики обозначили пятно квадратом из четырех дневных «омабов» и возвращаются на корабль за пловцами.
– Хорошая новость, – улыбается довольная Воронец. – Не ожидала, что ваши летчики так быстро отыщут следы падения нашей ракеты.
– Да, они у нас молодцы…
– Через сколько вылет? – прислушиваюсь к нарастающему звуку вертолета.
– Минут через тридцать…
Глава третья. Море Лаптевых
Трясемся в грузовой кабине поисково-спасательного «Ка-27». Сейчас здесь просторно – ни сумок со шмотками, ни толчеи. Кроме бортового техника, на откидных сидушках разместились пятеро, не считая меня, готовых к работе боевых пловцов. Осталось нацепить ласты да надеть маски.
Летим. Проявляем взаимный интерес. Техник косится на наши нагрудные изолирующие дыхательные аппараты и мудреные подводные автоматы, а мои «тюлени» рассматривают нутро диковинной винтокрылой техники…
Снижаемся.
Техник сначала ныряет к пилотам, потом возвращается и сдвигает назад широкую дверь с квадратным иллюминатором. Подозвав меня, показывает на поверхность моря.
– Четыре пятна от «омабов» видите?
– Еще бы их не увидеть!
– Посередине этого квадрата находятся размытые остатки масляного пятна. Мазут, соляра или керосин. И несколько предметов непонятного происхождения.
– Понятно. Проверим…
ОМАБ – это ориентирно-маркерная авиабомба. При падении о поверхность моря разбивается тонкая мембрана в ее носовой части; в воду попадает и растворяется специальный порошковый краситель. В результате появляется огромное пятно ядовито-зеленого цвета. При слабом волнении моря пятно держится несколько часов и с хорошей высоты его легко заметить с приличного расстояния.
«Вертушка» выполняет разворот и заходит точно в центр квадрата, образованного четырьмя ярко-зелеными пятнами. Мы приводим снаряжение в полную готовность.
– Пониже, парни! – прошу бортового техника. – Мы же пловцы, а не прыгуны с трамплина!..
Экипаж снижает машину до приемлемых пяти-шести метров. Я усаживаюсь на обрез дверного проема и, прижимая к лицу маску, прыгаю в воду. Трое из оставшейся пятерки должны последовать за мной…
«Да, это не Рио-де-Жанейро! И даже не Норвежское море! – окатывает ледяным холодом первая же мысль. Температура воды у берегов Норвегии была около одиннадцати градусов. Это просто кипяток в сравнении со здешним экстримом!»
В короткий летний сезон на освободившейся ото льда акватории моря Лаптевых вода в слое десяти-пятнадцати метров прогревается до «сумасшедшей» температуры в три-пять градусов. До горизонта глубины в двадцать пять метров она стремительно понижается и до самого дна гуляет возле точки замерзания.
Одним словом, не Анапа. Без использования активного обогрева гидрокомбинезонов здесь не обойтись.
Пока десантируются три моих бойца, я проверяю плавающие предметы. Ими оказываются куски легкого серовато-серебристого металла с напылением какой-то пористой хрени, изолирующей то ли от тепла, то ли от звука… Я мало разбираюсь в высоких технологиях, но знаю точно одно: именно благодаря этой хрени мусор уверенно держится на плаву.
Это уже кое-что. Двигаемся дальше.
Обязанности распределены до вылета. Проверяем связь и приступаем…
Каждую из трех пар возглавляет опытный пловец: я с Фурцевым иду осматривать дно; Устюжанин с напарником остается на переходной глубине; Белецкий со своим вторым номером дежурит на борту вертолета, выполняя функции спасателей. Это одно из наших незыблемых правил: если, не дай бог, что-нибудь случится с работающими на глубине пловцами – спасатели будут свежими, незамерзшими и с максимальным запасом дыхательной смеси в аппаратах.
* * *
Берег с устьями мутных рек далеко; мелководных банок, добавляющих в воду илистую взвесь, поблизости нет. Потому и видимость в здешних водах получше, чем в Норвежском море. Пожалуй, более шестидесяти метров. Но, к огромному сожалению, замечательная прозрачность воды заметна лишь в верхнем слое. Дело в том, что солнце в здешних широтах никогда не поднимается высоко над горизонтом, а от его положения на небосклоне напрямую зависит, насколько далеко свет проходит под воду. Или, выражаясь научным языком: насколько велик фотический слой – поверхностный слой воды в океане, в котором имеется достаточно света для процесса фотосинтеза. Нижняя граница данного слоя определяется глубиной, где количество света не превышает одного процента. Наиболее глубоко солнечные лучи проникают на экваторе, когда светило стоит в зените. При погружении в тех краях иногда кажется, будто рельеф дна просматривается до отметки метров в триста. На самом деле эта цифра, конечно, поскромнее, но тем не менее в заполярных районах такой фокус не пройдет – тут без искусственного освещения на семидесяти метрах не увидишь и собственной руки…
