Перемалывая в голове эти мысли. Костя не терял времени даром: подливал окружающим напитки, тискал огромные тугие груди сидевшей рядом блондинки, втерев под столом свое колено между колен находившейся напротив брюнетки, успевая между делом травануть очередной секс‑анекдот.
Веселье в зале между тем достигло апогея. Тосты и выкрики «За любовь!» следовали один за другим, причем всем было ясно, что пьют за свободную любовь, безо всяких выкрутасов. Один из подвыпивших мужей, взгромоздившись на эстраду, пытался читать рубай Омара Хайяма, но на второй строчке завял и понес что‑то невразумительное. Микрофон у него отняла вспрыгнувшая следом на эстраду девица с красиво распущенными волосами и возбужденно блестевшими от выпитого большими подведенными глазами. Ей очень была к лицу родинка над верхней губкой, почти у самой правой ноздри – маленькая симпатичная черная точка.
– Хотите стихотворение? –‑ крикнула она в микрофон.
– Давай, Женька! – Костя Гальчевский отчаянно захлопал – видно, хорошо ее знал. – Про любовь?
– И про любовь тоже, – согласилась Женька.
На дверях подъезда девятиэтажки
Мимо проходящий мог увидеть каждый
На доске шершавой – буквы‑лилипутки
Яркими мазками «Светка – проститутка».
И в горком от рьяных жителей подъезда
Полетели письма с воплями протеста:
– Оградите дочку от влиянья скверны,
Светка дрянь‑девчонка и больна, наверное,
В видиках лишь дочки смотрят на экране
То, что Света может делать натурально.
Так что разберитесь и примите меры.
Наш подъезд мириться с сексом не намерен!
... В комнате двадцатой здания горкома
Мнется наша Светка на полу ковровом.
Перед нею дядя в кресле тронной масти:
– Расскажи‑ка, дочка, про свои напасти!
Как ты докатилась до такой вот доли –
То в театр с Витей, то в постели с Колей?
Ведь с твоей красою и твоею статью
В сказках лишь принцессу стоило играть бы.
Так вот молвил дядя, а на самом деле
В памяти итожил прожитое время:
– Где же мог я видеть тех бровей размахи,
И ресниц разлеты, словно крылья птахи?
Матовая кожа, синие глазищи –
Он в толпе такую выбрал бы из тыщи.
Чуть покрыты губы перламутром смазки:
– Сказки любишь, дядя? Ладно, слушай сказки!
...С ранних лет судьбину маленькой принцессы
Предсказали, видно, сказочные бесы –
Было ей два года, а папаша милый
Растворился в дымке, словно снег озимый.
Мать растила дочку как бы между прочим.
... И однажды в доме появился отчим.
Признавал тот отчим истину единую
И единый лозунг «Веритас ин вино!».
Девочке тринадцать минуло покуда –
Тесно уже дома от пустой посуды.
Мама с дядей песни по ночам горланят,
А уроки в школе плавают в тумане.
... Осенью однажды пьяный темной ночкой
Надругался отчим над приемной дочкой.
Песню испоганил дикой нотой фальши,
Посадили гада. Ну, а ей как дальше?
Жизнь пошла не гладко – все сплошные кочки,
Матери под сорок и пятнадцать – дочке.
Что ни день, то новый «папа» на пороге,
И топтали в танце пол чужие ноги.
Аттестат в кармане, ну а жизнь‑то – рядом,
И одеться надо, и обуться надо,
Мало одежонки, да и та – лоскутья.
И стоит девчонка – витязь на распутье.
Где же в это время были вы, соседи?
Только глухи двери в праведном подъезде.
Со своим семейством разобраться надо –
Уберечь от улиц ветреное чадо.
Никому нет дела до беды сторонней...
Понеслась упряжка в бубенцовом звоне:
Вместо слез – веселье, вместо крика – шутка.
Вышла из Светланы экстра‑проститутка.
За ее ресницы, за ее колени
Дрались толстосумы, от вина шалея.
Через звон бокалов, до краев налитых,
Дотянулась Света до слоев элиты...
– А теперь припомни, дядя из горкома,
Тот банкет стихийный в загородном доме,
Как, сомлев от ласки в жаркой финской бане,
Одарил девчонку пачкой премиальных!
Что бледнеешь, дядя? Что бледнеешь, милый?
Или испугался схожести фамилий?
Что же сердце сжалось вдруг мохнатой лапой?
Я твоя... Не верю... Нет, Не верю! Папа?!
Губы посинели. Руки – как чинарик
Судорожно ищут валидола шарик.
Отозвались окна вдруг стеклянным звоном,
Вскинулся! Но было уже слишком поздно...
На доске асфальта, словно бы – на школьной
Разглядел он то, что вспоминалось с болью:
Сомкнуты ресницы, краски щек увяли,
А из губ капризных ручеечек алый.
Не на тройке борзой, а в машине «скорой»
В морг умчали Свету бешеные кони.
Ну, а в кресле тронном, с пачкой валидола
Прикорнул навеки дядя из горкома.
Последние слова Женька произнесла с нажимом и плохо прикрытой ненавистью, вглядываясь в полумрак ресторанного зала, в спину младшего Гальчевского, который, облапив грудастую соседку по столу, увлекал ее в приоткрытую дверь банкетного зала. Затем перевела глаза на присутствующих, которые почему‑то старались не встречаться с ней взглядами. В зале стояла мертвая тишина. И в эту тишину неожиданным фальцетом ворвался крик Кости, выскочившего из банкетного зала:
– Настька повесилась!!!
И следом – вопль той, грудастой.
Толпясь и опрокидывая стулья, все бросились к двери, из Которой только что выскочил полковничий сын. Врубили свет. Настя висела в проеме другой двери, ведущей в моечную. Петля из капроновых колготок свободным кольцом была привязана к бронзовому бра «под старину», укрепленному прямо над дверным проемом. Перед смертью она как смогла привела в порядок истерзанное платье...
Федька Змей и Санька Козырь с утра не выпили ни грамма. Потому что пить было нечего. И не на что. Вчера вечером было навалом, а сегодня утром–хрен на палочке. А голова трещала, и от сознания того, что ее нечем вылечить, становилось еще тоскливее на душе. Змей встал первым и, найдя в углу под раковиной среди мусора чинарик «пожирнее», чиркнул спичкой и глубоко затянулся. Однако тут же, заматерившись, отшвырнул «бычок» в сторону и ломанулся в туалет – прокуренное и проспиртованное нутро решительно отказывалось принимать утренний «завтрак». Проблевавшись и спустив воду в унитазе, Федюня вернулся в зал двухкомнатной квартиры, доставшейся ему после смерти матери, и стал оглядываться в поисках, чего бы еще заложить «под градусы». Увы, последнее время эта процедура повторялась столь часто, что закладывать было уже нечего: сиротливо белели голые стены, от телевизора остался лишь антенный кабель, а вместо бывшего паласа на пол был брошен хороший кусок линолеума прокладом вверх, «уведенный» Змеем с рядом стоящей пятиэтажной «незавершенки». Оставался диван‑кровать, на котором храпел сейчас Санек Козырь, давнишний его кореш, которого выперла жена, дав ему в приданое штампик о разводе в паспорте, и которого Змей принял на свою жилплощадь по причине одиночества – от него жена ушла. А что: и собутыльник под рукой, и поговорить о политике есть с кем после третьего «приема», ну и на выпивку вдвоем всегда найти легче, чем одному. Подкатывались к ним насчет продажи квартиры, и не раз, но приятели не продавали ни в какую, понимая, что без квартиры их быстро загребут за бродяжничество и тунеядство. Еще не так давно оба они работали слесарями‑инструментальщиками на РМЗ – ремонтно‑механическом заводе, но – выпорхнули оттуда. В трудовых книжках значилось «по собственному желанию», а устно директор заявил им на прощание:
