Глава 10
Мухаммед пригласил Султана в свою юрту. Когда он приходил сюда, величие отца подавляло его. Качества Мухаммеда не внушали преклонения, хотя пренебрежения к другим он в себе никогда не выдавал. Ничего выдающегося в нем, включая внешность, не наблюдалась, но он мог решить дела, требующие тонкого подхода. Именно это удивляло, настораживало, даже пугало. Если бы он объявил себя преемником пророка, в его окружении никто бы не удивился. Его и почитали в схожем качестве.
Каждую неделю по его голове проходила, как беспощадная газонокосилка, опасная бритва. Никто, кроме его личного парикмахера, не видел этой процедуры. Поговаривали, что Мухаммед сам брился, а парикмахер только держал зеркало и, прикусив губу от напряжения, мысленно водил рукой с опасной бритвой, мысленно заклинал хозяина: «Не порежься!»
Снова сравнив отца с пророком, Султан подумал о неизбежности: от него ничего нельзя было скрыть.
У входа в шатер они с Батыром разулись. Султан поставил свою обувь рядом с ботинками отца, а Батыр свою – чуть позади и сбоку от обуви товарища, даже в этом придерживаясь дурацкого правила о тонком удовольствии в послушании.
Прежде чем войти в эту огромную палатку, украшенную изнутри бесценными коврами из верблюжьей шерсти, Султан пророчески прошептал: «Когда-нибудь я снесу ее. Не могу представить, что я здесь рос». Он взглядом еще раз спросил Батыра: «Готов?». На самом деле вопрос был много длиннее и глубже по смыслу: «Готов ли ты натурально лжесвидетельствовать против того, кому собирался лгать?». Лгать не простому смертному, но мессии.
«Кто ждет мессию – не дождется, что он вдруг спустится с небес. Мессия слишком человечный, чтобы иметь небесный вес».
Это четверостишие принадлежало перу Мухаммеда, который был талантлив во всем. Когда Султан заставал его, низко склонившегося над столом, ему всегда казалось, что писанина в любой ее форме – его призвание, его жизнь. Вот и сейчас он что-то строчил на листе бумаги.
Блеснув в повороте головы своей лысиной, он жестом руки подозвал сына.
Султан и Батыр приблизились. Обычно в такие моменты, когда отец не отделял мух от котлет, то есть ставил сына в один ряд с другими членами клана, он виделся Султану военачальником. Тем же Ногаем, союза с которым добивались русские княжества, Сербия, Польша, Болгария. Вперив в Султана колючий взгляд, отец молчал не меньше минуты. Султан мог бы подумать, что на него дыхнула пролетавшая мимо Снежная королева. Но грудь его вздымалась (и дальше он углубился в анатомию человека), а значит, работали легкие, обогащая кровь живительным кислородом; а значит, его большое, без единого рубца сердце билось, качая кровь по идеально отполированным венам, проталкивая ее до глубины мозга...
Мухаммед очнулся раньше Султана. А тот пропустил его вступительное слово. Показалось, отец поздоровался с ним. И он поздоровался тоже.
– Здравствуй, отец.
Ответом послужил раскатистый смех. А дальше... Дальше случилось непоправимое. Мухаммед отвел взгляд от сына и в упор посмотрел на Батыра.
– Подойди ближе, Батыр. Сядь.
Вот оно что... Султан тяжело сглотнул. Выходит, он пригрел на груди змею. Батыр сдал его. Султан сделал ошибку, когда не удосужился развить эту мысль. Батыр оказался хитрее лисицы и, чтобы удержать голову на плечах, решил снести голову товарища. Он предал Султана, защищая себя. Можно ли говорить о качестве предательства – оно предательством быть не перестало. Султан знал своего отца. Мухаммед мог переварить мышьяк, но только не предательство.
Батыр приблизился к Мухаммеду и сел – спиной к Султану. «Иуда – он не посмел посмотреть мне в глаза». Он потерял все мужское, кроме единственного ребра. Султан не мог сравнить его с женщиной, потому что более подходящий, образ собаки, выткался перед ним.
Отец отчего-то тайную операцию, которую провернули его сын и Батыр, назвал сделкой («Ничего себе – сделка! – фыркнул Султан. – Подобрать похожего человека, убить его, представить за другого, ощетинившись нервами, и так дальше»), добавил, что она – выдающаяся. «Жаль, что она – последняя».
– Как же ты мог допустить в свою голову мысль, что тебе это сойдет с рук? Бог решил тебя наказать и лишил разума?
Он говорил, а Султану оставалось лишь молчать, испытывая к нему неприязнь; и скоро она переросла в лютую ненависть. Султан ненавидел этого божка; его уже не слепил блеск его головы, который многие принимали за ореол, – скорее это отсвет его личного солнца, которое он сам и зажег, и оно стремительно падало за горизонт. Рушился его собственный мир. А мир Султана Узбека поднимался, рос на глазах. Он мог поклясться, что видел будущее. Самое страшное он пережил, чего же еще ему было страшиться?
Он поглаживал рукоятку пистолета, как если бы поглаживал голову бойцовой собаки перед финальной командой: «Фас!»
В кармане его куртки лежал пистолет, которому мог позавидовать любой ценитель огнестрельного оружия. Это был подарок отца. Именной – он настаивал на таком названии, хотя пистолет системы Калашникова был трофейным, автоматический пистолет от самого именитого оружейника всех времен и народов.
Султану надо было форсировать события, и действовал он быстро и хладнокровно. Он ожег Батыра взглядом:
– Когда же ты успел, собака, донести на меня?
Батыр не ожидал нападения и пропустил удар рукояткой пистолета. Охнув, он схватился за голову и повалился на пол.
Султан был уверен, что это всевышний водит его рукой. Он не хотел убивать отца сразу – одной пулей, навылет. Он стрелял ему в левую половину груди, в сердце. Мухаммед рухнул на одно колено, одной рукой оперся о пол, а другую протянул к сыну. Может быть, он защищался, кто знает? Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, но наружу не вырвалось ни звука, даже хрипа.
Султан опустился рядом и взял отца за руку, и если бы посмел – обнял бы его. В эти минуты мысли о том, что это он убил его, оставили Султана. Он покидал этот мир – это все, что ему нужно было знать. Ему было чертовски тяжело провожать отца, но такова участь детей – провожать своих родителей в последний путь. И он сказал это вслух.
И он не мог видеть, как страдает его отец. Если бы мог позвать помощь... Но он был единственным человеком, который мог оказать Мухаммеду Узбеку содействие. Держа левой рукой его правую руку, Султан выстрелил ему в грудь. И еще раз нажал на спусковой крючок пистолета. Выпустив его из рук, он отпустил руку отца, и тот повалился набок. Его рот снова открылся и закрылся – то вылетел из его груди дух, и Султан даже поднял глаза к куполу шатра, провожая его блуждающим взглядом.
Он рассчитал все точно. Вложив в руку Батыра пистолет, из которого был убит Мухаммед, он лег рядом с ним и не без труда перекатил его на себя, оказавшись в положении поверженного. Ему был важен один только момент, один миг, когда дверь пропустит в шатер личного телохранителя Мухаммеда по имени Шарип.
Очнувшийся Батыр подарил ему несколько секунд борьбы. И они стали самими достоверными в жизни Султана. Телохранитель вбежал в шатер в тот момент, когда Батыр схватил Султана свободной рукой за горло, а вооруженную руку приподнял, как будто не знал, что делать с пистолетом. Но ствол «калашникова» оказался направленным в сторону Шарипа. Батыр большего для Султана сделать не мог. Шарип не дал ему ни одного шанса, не оставил бы никакой надежды никому другому. Он навскидку попал Батыру точно в висок. Не успела его голова дернуться, как телохранитель еще дважды спустил курок. Султан всегда завидовал скорострельности Шарипа.
Он сделал то, что должен был сделать: расслабился. Но едва дышал под навалившимся на него Батыром.
Шарип столкнул с него обмякшее тело, мельком глянул на Султана и бросился к Мухаммеду. Секунда, и сам Султан оказался рядом. Пальцы Шарипа пробежали от заднего угла нижней части челюсти вниз по шее, пока не легли в углубление рядом с дыхательным горлом Мухаммеда, в то место, где хорошо прощупывается пульсация сонной артерии... «Нет», – сказали его глаза. «Бесполезно».
Прошла минута, не меньше, прежде чем телохранитель окончательно уверился, что потерял хозяина, которому служил на протяжении долгих лет. А тот, полный безнадеги, взгляд предназначался Султану и настраивал самого Шарипа к самому худшему.
Султан не стал переигрывать, шептать «отец», заламывать руки и прочее. Его взгляд и так был опустошенным. Он боялся пошевелиться. Боялся посмотреть на Батыра – вдруг он жив?.. Но это не беда. Он придушил бы его голыми руками.
Султан снова ощутил приступ дежавю, выдавая желаемое за действительное: Батыр виделся ему убийцей отца. Вопросы же Шарипа сводились к следующему: «Что случилось с Батыром? Почему ум его помрачнел до такой степени, что он поднял руку на хозяина, своего покровителя, своего бога?» Султан отвечал, но только мысленно: «На этот вопрос может ответить только он. Кто знает, может быть, он в эту минуту держит ответ перед всевышним». И эта мысль оказалась такой острой, что в эту ночь Султану приснился сон.
