Дверь с шумом распахнулась, из нее выбежали две девчонки-малолетки. Дождавшись, пока за ними захлопнется дверь, Саланцев развернулся и пошел по лестнице.
Когда он проходил второй этаж, где пахло мусоропроводом, у него появились первые признаки беспокойства. Где-то над головой прозвучал звук, очень похожий на выстрел. Впрочем, с таким же хлопком уничтожается лампочка и раскупоривается бутылка с шампанским.
Между вторым и третьим этажами, когда запахло жареными котлетами, звук повторился. И стало ясно: так звучать могут лишь пороховые газы, выстреливающие из ствола пулю. Андрей рванул из-за пояса «макарова» и в два прыжка оказался рядом с тридцать восьмой квартирой.
Человек в дверях появления незнакомца не ожидал. И поэтому даже не успел поднять руку.
Бросать пистолет ему нужно было тогда, когда рука была еще там, внизу, но человеку показалось, что он успеет.
Он не успел на полсекунды. В тот момент, когда его указательный палец уже был готов лихорадочно нажать на спуск, он увидел темноту. Он не слышал выстрела, не видел выхлопа, он умер в тот момент, когда пуля, опережая звук в три раза, вошла ему в лобную кость…
– На пол, оружие в сторону!.. – рявкнул Саланцев, врываясь в квартиру.
Давно отработанный им трюк: резко появиться в проеме двери на уровне пояса и тут же отскочить обратно. Психология проста: с выстрелом противник задержится обязательно, потому что подсознательно готов к появлению человека сходного роста. На перегруппировку уйдут мгновения, которых Саланцеву как раз хватит на то, чтобы убраться за угол.
Что успел увидеть опер?
Искомый и знакомый по фото в «Сатурне» Ремизов лежал посреди комнаты и корчился от боли в луже крови. Но это было еще не все! Милиционер выскочил из укрытия и влетел в комнату – через перила балкона, уже перегнувшись, пытался выбраться второй незнакомец.
Когда Андрей подбежал к окну, балкон был уже пуст. И сразу появились сомнения: «Останься, тебе нужен Ремизов! Кряжин опять оказался прав!» Но другой голос внутри привычно скомандовал: «Вперед! Никто не должен уйти от наказания».
Ох, как тяжел подобный выбор… Не прошло и сотой доли секунды, а от усталости рассматривать эту дилемму уже болит голова!
И Андрей Саланцев, один из лучших оперативников МУРа, запрыгнул на балконные перила. Еще одно движение – и он повис на руках. Еще секунда – и руки, послушно расслабляясь, сползли до самого низа балконного переплета.
Девять метров высоты минус сто восемьдесят пять роста, минус восемьдесят сантиметров руки. Итого: шесть сорок. В первый раз, что ли?!
И вот он, отмахиваясь от ветвей кустарника, режущего лицо и руки, словно бритвами, выбежал на улицу и увидел спину, на которой от сумасшедшего бега колыхалась рубашка-«гавайка». Оранжевое солнце на ней жгло Саланцеву глаза, пальмы на лопатках склонялись, как при урагане «Сара». Этот кусочек солнечного берега бежал, казалось, чуть быстрее… И удалялся, как оазис в пустыне, оказавшийся миражом.
– Стой! – взревел сыщик, вскидывая обе руки. Конструктор Макаров, создавая это оружие, вряд ли допускал, что из пистолета придется стрелять в таких условиях. Это оружие для тех, кто решил убить в упор или застрелиться, а не для прицельного огня на поражение по движущимся целям! – Стрелять буду!..
И увидел, как пальмы на спине беглеца задвигались еще быстрее.
Саланцев встал на колено, стер с лица пот, заливающий глаза, и аккуратно взял на мушку оранжевое солнце. До угла ближайшего дома около пятнадцати метров. Поэтому выстрел будет только один. Можно стрелять, конечно, и дальше, но только в стену.
Десять…
Пять…
Он сейчас сбросит скорость… Он не карт, чтобы с таким потенциалом вписываться в поворот… Он, хотя и плохой, но человек, черт возьми…
Саланцев не слышал выстрела. Он его почувствовал. «Макаров» дернулся в его руке, уведя ее в сторону, а когда на мушке снова появился угол дома, там никого не было. Сыщик опустил ствол и увидел пальмы, поваленные друг на друга. Ураган не пощадил их, перевернув солнце и сделав из него оранжевое озеро. Озеро, в котором лежали пальмы…
Он перевернул тело – беглец был еще жив.
– Кто вы? – задыхаясь, спросил Саланцев и вдруг понял, что это вопрос не для допроса умирающего, а для философской беседы. Сейчас тот ответит – «человек» – и с этим можно будет поспорить.
– Кто вас послал? Ну? Кто? Я уже вызываю «Скорую»!
– Фе… ликс… – и это было все, что он смог сказать.
Случаи, когда жертву, получившую пулю в сердце, возвращали к жизни, в медицине бывали. Но для этого больному нужно лежать не на асфальте третьего дома по улице Охотничья.
– Ты – опер, Андрей, не следователь, – с досадой пробормотал Кряжин, рассматривая труп Ремизова. – Ей-богу – опер.
В устах его это прозвучало как ругательство.
– Поймать, схватить, скрутить, призвать к ответу! А потом, конечно, «важнячок» из прокуратурки будет разбираться, что это тут за кучки лежат и каким образом они к делу относятся… – Следователь ходил вокруг оскалившегося в последней досаде на неудавшуюся жизнь охранника и бормотал вполголоса, стараясь не мешать судебному медику: – А между тем банальные постулаты формальной логики должны были тебя остановить. Время, которое ты угробил на занятие акробатикой, нужно было потратить на выяснение главного. Сейчас у тебя нет ни Ремизова, ни его убийц. А Ремизов, останься ты рядом с ним, мог рассказать и об убийцах, и о том, зачем им понадобилось его убивать. Именно для этого Ремизов, вообще-то, и был нам нужен.
А работы судебному медику было хоть отбавляй. Три трупа, и по каждому из них нужно сделать безошибочный вывод: чем, при каких обстоятельствах и в котором часу. И мнение Саланцева здесь не в счет. Тот теперь находился под прицелом прокуратуры на предмет законности применения табельного оружия.
– Феликс, говоришь…
Пора возвращаться в прокуратуру. В доме Кайнаковых делать нечего. В всяком случае, пока, до прилета Трошникова, по несчастливому стечению обстоятельств оказавшемуся дядей похищенного Коли. Самолет прибудет завтра утром, а сейчас нужно ехать и приводить Смагина и Генерального в шок. Похищен не просто ребенок известного в стране человека, играющего определенную роль в сделках с Западом. Похищен племянник представителя этой страны в Европейском суде по правам человека. Для торгов с этим же судом.
Генеральный будет в восторге. Смагин в меньшем – ему на доклад ни к кому, за исключением Генерального, идти не нужно.
На полпути к Большой Дмитровке Кряжина вывело из состояния задумчивости шипение радиостанции. Переговорное устройство взял водитель Дмитрич, но он тут же отдал его Кряжину.
– Это вас, кажется.
– Иван Дм… ич! Ты где на… ся? Кто у тебя в го… ой кли… кой больни?..
Это был Смагин. Начальник позвонил Кряжину на мобильный, ему ответил Кайнаков, и тот стал искать Кряжина доступными способами.
Но на самом деле вышло наоборот. Кайнаков нашел в списке абонентов чужого телефона единственное знакомое имя – Smagin и позвонил.
– Что случилось? – Кряжин уже кричал в устройство, словно от этого зависела чистота связи.
– В первой клинической, я спрашиваю, кто у тебя?!
Кряжин хлопнул Дмитрича по плечу, и тот, сообразив, стал разворачивать машину. Включил маячок, ненавистную следователю сирену, и рванул по встречной полосе поперек перекрестка.
Когда «Волга» подъехала к серому зданию, пахнущему медикаментами даже во дворе, Кряжин успел позвонить и Саланцеву, и Смагину. Позаимствовав у водителя телефон – другая связь была недоступна.
«Волга» чуть визгнула у крыльца больницы, встревожив голубей на подоконнике первого этажа и больного, несшего себя на костылях по вымощенной дорожке. Дверца распахнулась, и из нее выскочил следователь. Папка осталась в машине, и он, как был – в рубашке и с перекинутым через руку пиджаком, – заторопился внутрь.
Охранник у входа, не в такой лощеной форме, как у «сатурнцев», приветливо улыбнулся, сам приоткрыл дверь, и уже через минуту Кряжин подходил к палате, у дверей которой сидел на стуле и читал какую-то книгу молоденький паренек в штатском. Саланцев говорил: опытные ребята, пальца в рот им не клади. Кажется, преувеличивал.
– Я Кряжин, – представился, протягивая удостоверение, следователь.
Молоденький долго его изучал, выявляя изъяны, и, не найдя ничего, наконец-то поздоровался. Вполне вероятно, что Саланцев говорил правду.
Кайнаков сидел на кровати с прилепленными к его рукам шнурам от лже-капельниц и курил в открытое окно. Весь вид его говорил о том, что переводить его в палату для выздоравливающих еще рано. Увидев Кряжина, он чуть оживился и даже встал. Произойди такая картина не на третьем этаже, а на первом, идея с помещением больного в стационар провалилась бы, не успев начаться. Кряжин спросил, зачем президент звонил Смагину, и тот ответил, что кое-что вспомнил. Мол, забыл в результате стресса. А тут вспомнил. Воздух здесь, наверное, живительный.
