– Кинах потерял управление ротой! – Хоменко швырялся фразами, которые больше напоминали заупокойную молитву. – Мне пришлось для острастки, – с удовольствием произнес он это раскоряченное слово, – расстрелять одного труса. И что же – подействовало. Больше никто не сбежал. А вот этот парень, – Хоменко сделал широкий жест в мою сторону, – безоружным пополз против бронетранспортеров, с двумя гранатами, обратил в бегство противника, принес три трофейных автомата… Вот так надо воевать! А этот парень первый день у нас, нет, второй уже… Правда, мне пришлось его немножко наказать, чтобы он не терял голову от успехов. Но ничего, он прекрасно меня понял, и… всем все ясно. На этом я заканчиваю. У кого есть вопросы – в письменном виде и завтра. Срочные вопросы к начальнику штаба.
Он круто развернулся, провожаемый взглядами, ушел к выходу. Я остался наедине с самим собой и с многочисленными изучающими лицами, которые после комбата развернулись на меня.
Ко мне подошел Кинах, сказал скучным голосом:
– Поехали. Там твой друг совсем извелся. Ничего не кушает.
Мы забросили в грузовик несколько ящиков с патронами и «жрачкой» и отправились в Дубоссары. Все дорогу меня очень тошнило, хотелось пива, я подпрыгивал, когда машина встречалась с ухабами, стонал, подвывая в унисон натужному голосу двигателя.
Наконец мы приехали, здание училища стояло на прежнем месте, все было так же, как и два дня назад, уцелевшее, не взорванное, не порушенное. Чувство умиления захлестнуло меня – я вернулся в родные пенаты. Едва я успел вывалиться из кузова, как сразу попал в горячие объятия Ванюши. Он что-то бормотал мне, поспешное и жаркое, всхлипывал, шмыгал носом, трещал моими костями. У меня перехватило горло, намокли глаза, а Ванечка по-прежнему держал меня, не отпускал, вздрагивая, пытался что-то сказать, но спазменный голос понять было невозможно, я разбирал лишь одно уставное: «Товарищ старший лейтенант… товарищ старший лейтенант…» Краем заплывшего слезой ока я видел грустного Кинаха, он качал головой и, возможно, хотел нахмуриться. Наконец Ванечка обмяк, тяжелые лапы его сползли с меня, он отступил на шаг, наверное, все еще не веря, что так скоро заполучил меня обратно.
– Да, это я, – пришлось сказать мне.
Вокруг уже толпились гвардейцы, никто не собирался разгружать автомобиль, водитель бурчал; меня обступили, разглядывая как диковинку. Кто-то хлопал меня по плечу, кто-то почмокивал, кто-то таращился, распираемый от восхищения. «Театр, – подумал я. – Для этого надо было приговорить к яме, а потом привезти обратно».
– Да, тебе повезло, парень, – говорили мне. – Тебе очень повезло. Мы рады, что тебя не шлепнули.
– Спасибо, ребята. Я тоже рад, что вы рады, – отвечал я растроганно.
Правда, меня огорчало, что никто ни словом не обмолвился о Хоменко. Хотя бы так: «Да, командир был не совсем прав. Да, знаешь, погорячился…» А то будто меня просто помиловали, сделали скидку на убожество. Но и на том спасибо. Все мы здесь не долговечны, зачем торопить события?
Потом Кинах набухшим голосом скомандовал:
– Строиться!
Тускло поставил задачи и распустил.
– Раевский, зайди ко мне!
– Иду, – сказал я и вслед за Кинахом отправился в его апартаменты.
– Получай! – сказал он, войдя первым, и сделал шаг в сторону.
И будто яркий свет брызнул на меня. Бездонные, карие, распахнутые, влекущие, упоительные и, наконец, просто ослепительные… глаза Ленки. Она вскочила и в тот же миг повисла у меня на шее, прокричав в самое ухо:
– Володечка, боже мой, тебя хотели убить!
Она, конечно, тут же отпустила меня, но и этого было достаточно – я чувствовал себя незаконно осчастливленным.
– Девушка, вы меня компрометируете! – мрачно сказал Кинах и не нашел ничего лучшего, как закурить сигарету.
Лена не обратила на его слова внимания, и он молча вышел.
– Он – твой муж? – спросил я с чувством обиды и восхищения. Право, я тут же почувствовал, как повлажнели мои ресницы и скользкие реки потекли из глаз.
– Ты какой-то дурак! Он – мой двоюродный брат.
– Братик? – пожевал я успокоительное слово.
– Да, кретин.
– Почему – кретин?
– Зачем ты полез на Хоменко?
– Ты многого не понимаешь.
– Это ты ничего не знаешь и не понимаешь!
Я не стал спорить, в конце концов, я все равно знаю точно, что я прав. Кстати, эта уверенность достигается постоянным аутотренингом: «Я прав, потому что прав, и прав из-за того, что всегда прав». Попробуйте – у вас должно получиться.
Скользкие реки высохли на моих щеках, и глаза приобрели прежний блеск. Леночка смотрела на меня загадочно и качала головой. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, она, кажется, считала меня непутевым недорослем и жалела.
Мы решили прогуляться в окрестностях СПТУ. Небольшая рощица зазывно шумела, но, увы, за ней начинались позиции врага. Мы пошли стороной по тенистой улочке. О, как давно я не гулял просто так с женщиной. Я свернул руку крендельком, и – о чудо взаимного импульса, бессловесного и доверчивого – ее ладошка скользнула в подставленное «колечко». Хотелось сделать или хотя бы сказать что-то необычное, помчаться куда-то в синие дали, очутиться в затерянном чистом городке с каменной брусчаткой на площади и щурящимися стариками в светлых кепках, лениво-любопытными старушками и наглыми котами… Или хотя бы забуриться в то тираспольское кафе.
– Ты такой весь военный, а мне не хочется и думать про войну. Так это надоело, – сообщила она.
– Мне тоже все это надоело. Я бы и не приехал сюда, если б не дал себе слово найти своего друга Скокова.
– Значит, ты не патриот Приднестровья?
– Патриот, но не сильно, – признался я, отметив, что Лена даже не поинтересовалась о Валере.
– Я помню, тогда в кафе ты рассказывал о нем.
Мы стали спускаться к реке, но кто-то закричал, что нам жизнь надоела. Это было не так, просто Леночке захотелось посидеть немного у воды. И я почему-то согласился. Наверное, глупею или старею – что одно и то же… Короче, мы вернулись, и мне тут же предложили отправиться на дежурство в окопы. Еще бы – демонстративно гуляю с красоточкой на виду у сотни голодных мужиков. Садизм. Мы расстались. Я галантно поцеловал ручку, хотя хотелось расцеловать, исцеловать, зацеловать по-людски, по-человечески. Кажется, Леночке тоже этого хотелось. Но допустить подобную демонстрацию перед боевыми товарищами было бы верхом изуверства. Я подавил вздох и пошел, стараясь не оглядываться. Но это мне не удалось. После чего я побежал за автоматом.
Как только меня передумали казнить, я снова стал все время думать о Леночке. Интересная психология: когда готовишься в мир иной, все чувства к женщине ослабевают и становятся блеклыми и никчемными, как тонкие ледяные корочки на лужах. Одухотворяешься встречей с господом. Но только это свидание отодвигается на какой-то срок, тут же извилистые, вертлявые мысли о женщинах незаметно для самого внедряются в твои мозги. Интересно, а на том свете можно было бы встретиться с Леночкой, и вообще, как происходит любовь на небесах, не в общем смысле, а в интимном, если ты, например, представляешь собой что-то духо-газообразное? Я представляю это как взаимопоглощение любвеобильных облаков.
А вечером появился наглый Боря, не знаю, как он там охраняет президента, если шастает по всему Приднестровью на двух «Волгах». За ним на трех машинах прикатил Хоменко, похоже, они настырно пасут друг друга. Вслед за комбатом вылезли из машины знакомые гуманисты: Желтоус и Глухонемой. Завидя меня, оба однообразно ощерились. А вот Хоменко и наглый Боря сделали вид, что меня нет. Я тоже сделал вид, что их нет, а гуманистам приветственно помахал рукой: мол, как же, как же, помню! Тут начался такой спектакль, что наша окопная публика прямо-таки закачалась. Комбат сцепился с главохром Борисом. Ему очень не понравилось, что президентский прихвостень шастает в его боевых порядках. На что Боря надменно отлаял в том духе, что нечего волочиться за его машинами и что у него есть спецдача от самого президента. Комбат расхохотался, а народ ринулся толпой на свалившееся зрелище. Хоменко цыкнул, все тут же построились, будто об этом только и мечтали, и любовались зрелищем уже по стойке «смирно». Любит военный брат позабавиться в строю. Потом комбат отвернулся задом к президентскому представителю и толкнул короткую зажигательную речь о ратной бодрости и боевой настороженности. В своей запальчивости сейчас он был похож на латиноамериканского революционера. Что-то вроде пламенного товарища Че.
Затем, приостыв, он слабо махнул кистью руки, и мы приученно расползлись. Мне же комбат кивнул и повел за угол дома. Ничего хорошего это не предвещало.
– Этому хрену моржовому давно надо наступить на яйца! – без вступления сообщил мне Хоменко, и я попытался представить это образно. – Обнаглел – дальше некуда. Он думает, что под крылышком президента можно творить что захочет. Но с Хоменко такие вещи не проходят. Я ему шею сверну… Значит, смотри, сегодня не пить. И вообще, на позициях не пить! Ночью будет дело…
