— Кажется, это тебе, — протянул он записку появившемуся в дверях адресату.
Савельев пробежал ее глазами.
— Опять окно перепутали! — воскликнул он и пулей вылетел в коридор.
— Прокурору жаловаться побежал, — констатировал кто-то в толпе собравшихся.
— Молодой еще. Не привык, — прозвучал сочувственный женский голос.
— Ну, ты так и будешь на полу сидеть? — невозмутимым басом спросил невесть откуда взявшийся опер Каменев из МУРа. — Давай лапу! Сотрудники бурно обсуждали происшествие. Кто-то ругался, кто-то опасливо выглядывал в разбитое окно; строили догадки, разрабатывали версии, составляли план расследования, которое никто, конечно же, вести не собирался — разве что Савельев приобщит к делу о безнадежно уплывших за бугор аккредитивах. Петр ничего этого не слышал: с помощью Каменева водрузив свои сто кило в кресло перед столом, он почувствовал вдруг, как замерло сердце, а тело стало ватным и непослушным. Стало понятно, что план на сегодняшний день, торопливо записанный на листке настольного календаря, придется значительно сократить.
— Ну-ка, давай отсюда! — выталкивал сотрудников Каменев. — Устроили, понимаешь, сквозняк… Баба Фрося, завязывай с этим делом, после разберемся.
Уборщица Ефросинья Григорьевна, громыхая пустым ведром с инвентарным номером и аляповатой надписью «ПРОКУРАТУРА», собрала совком осколки и безмолвно удалилась.
— Ну, обложили, сволочи, — заперев дверь на ключ, возмущался Каменев. — Не успели похоронить Филонова, рванули машину министра связи, сегодня утром расстреляли троих наших на Петровско-Разумовском, — он вынул из портфеля бутылку «Распутина», щедро плеснул водку в стаканы. — С воскресеньицем! Не бзди, Петя, нас миллионы — на всех у них гранат не хватит.
Петр выпил легко, будто воду из графина. Даже потребности занюхать рукавом не ощутил.
— Спасибо, — сказал в пустоту.
Каменев отмахнулся, завинтил бутылку.
— Ладно, пошел я. Мы с этим «чикатилой» еще не закончили. Будь!
«Чикатилой» Каменев называл сексуального маньяка, чьей жертвой стала Найденова — женщина, десять минут назад сидевшая в кресле напротив. Она была последней, двадцать седьмой, но первой из оставшихся в живых, потому что на ней, в буквальном смысле слова, его и взяли. Три года, повинуясь звериному инстинкту, он выходил на охоту; три года насиловал, расчленял трупы, его видели, о нем догадывались, но за все три года никто не составлял его словесных портретов, не обращался к населению, не пытался задержать подозрительного типа в зеленой штормовке, которого, как сейчас выяснилось, не раз замечали вблизи детсадов и школ, высматривавшим в бинокль очередную жертву. Органам никто ничего не приказывал, обывателей это словно не касалось — горе тех, кто пострадал, у остальных вызывало тихую радость по поводу того, что их-то беда миновала.
Петр закурил, взял красный фломастер и написал против фамилии Найденовой: «Пнд., 10.00, пов. и проп.». Дело маньяка было почти закончено, оставались последние штрихи. Швец не спал третьи сутки, проводя адскую работу во главе группы, расследовавшей убийство депутата Госдумы Филонова, но ничего существенного пока найти не удавалось. По нескольку раз звонили и. о. Генерального прокурора и начальник следственной части, их, в свою очередь, терзали журналисты и разъяренный парламент, а убийцы — средь бела дня на Арбате остановившиеся рядом с его машиной на светофоре и выстрелившие в висок депутату, — исчезли, словно сквозь землю провалились. Даже марку машины никто не запомнил!
Голова отказывалась работать напрочь. Дело было даже не в бутафорской гранате — она стала последней каплей, переполнившей два года копившуюся усталость. Полтора года работы в Мосгорпрокуратуре и вот уже полгода при Генеральном, вернувшемся в прокуратуру после эйфории, в которой он пребывал, уверовав в свободу и независимость частного предпринимательства, в ныне развалившемся коммерческом агентстве. Ощущение свободы очень скоро сменилось горечью очередного обмана. В сущности, умный, образованный, повидавший виды Швец давно понял, что жизнь и есть не что иное, как цепь обманов — больших и маленьких, исходящих от своих и чужих, совершаемых с умыслом и без. Сомнение уже получило постоянную прописку в душах привыкших к обману людей. Но даже зная об этом, Швец попался, как попались в то время почти все, уверовав в демократию, гласность и свободу выбора. Сегодня общество расплачивалось за то, что позволило себя обмануть, Расплачивалось слезами и кровью, расплачивалось человеческими жизнями и душевным покоем.
Россия погрязла в криминальном дерьме. Дилетантские указы «Туловища» уже не обнадеживали; появление нового Уголовного кодекса тормозилось всеми структурами; существующие процессуальные нормы парализовывали работу суда и прокуратуры; ложь об отмене телефонного права стала очевидной. Страной правила мафия на четырех криминальных уровнях: мелкие торгаши платили дань 6оевикам, прикормленным бизнесменами — уголовными баронами, подражавшими в своей деятельности Аль-Капоне, а пятьдесят процентов денежного потока расходовалось на подкуп должностных лиц — государственной мафии, в интересы которой не входило укрепление правозащитной системы. Почти все голосующие акции приватизированных предприятий (Швец предпочитал точность и знал цифру наверняка — 81 %) находились под контролем бандитских группировок, число которых в России перевалило за шесть тысяч. Они взрывали автомобили, устраивали похищения, перестрелки на улицах, захватывали заложников. (Швец бывал на секретных совещаниях в Генпрокуратуре и МВД и мог оперировать данными этих ведомств: за полгода — семьсот пять преступлений с использованием огнестрельного оружия и взрывчатых веществ, сто восемнадцать случаев захвата заложников, восемьдесят пять трупов в день.) Россия пугала цивилизованный мир, Россия сама дрожала от страха. Около двадцати группировок терроризировали Москву, их знал наперечет каждый муровец: люберецкая — «курировала» проституцию, долгопрудненская — рэкет, ингуши держали под контролем контрабанду, азербайджанцы — наркотики, чеченцы, презрев узкую специализацию, не брезговали ничем и могли убить любого за здорово живешь, ради спортивного интереса. Триста воров в законе, уходя в предание, теряли контроль над уголовным миром. Приглашение в Москву агентов ФБР было не чем иным, как дипломатическим реверансом, и с потрохами выдавало растерявшегося «милицейского министра». С организацией муниципальной милиции число банд-групп не переставало возрастать, на каждый выстрел бандиты отвечали автоматной очередью, Руководство Федеральной службы контрразведки, сохранившее в рядах обновленного ведомства около тысячи сотрудников бывшего КГБ, видело свою задачу в охране государства, уже не способного остановить процесс распада. Частное же предпринимательство регулировали правительственные мздоимцы, его сдерживала также боязнь налетчиков. Члены госмафии внедрялись во все подразделения МВД, ФСК, Прокуратуры, преступность становилась кошмаром и горем людей. Процесс превращения Россия в самое большое криминальное государство — из всех когда-либо существовавших — пошел.
Швец сидел, уставившись на подаренную одному из его предшественников чернильницу в виде Спасской башни Кремля, и неизвестно сколько просидел бы так, потеряв ощущение времени, если бы не порыв студеного осеннего ветра, ворвавшегося в разбитое окно.
В кабинет вошел Охрименко.
— Петро Иванович, — обратился он к следователю, сдерживая улыбку, — тут вам потерпевшая Найденова презент передала.
В руках дежурного Швец увидел красочную коробку и с неподдельным безразличием спросил:
— Бомба?
— Да нет, я уже проверил, — засмеялся Охрименко и извлек из коробки длинную узкую бутылку «Метаксы».
Он боялся возвращения памяти, прекрасно понимая, что живет до тех пор, пока те, кто так старательно и долго делал его сумасшедшим, уверены, что им удалось этого достичь. Он знал, что за ним следили днем и ночью. Повинуясь закону Рибо, память разрушалась на протяжении десяти лет, и лишь недавно — когда именно, он восстановить еще не мог — они выбросили его на улицу с диагнозом «антероретроградная амнезия». Это означало, что из его памяти выпали события, не только предшествовавшие болезни, но и те, которые происходили после.
Начало болезни положил он сам — тогда это был единственный шанс на спасение.
Проще было его уничтожить — в этом мире о нем давно забыли, его уже ничто не связывало с ним. Но оставались документы. Они были предусмотрительно спрятаны и грозили палачам возмездием. В психушке его продержали семь лет — старались восстановить то, что он стер во искупление вины перед человечеством. Может быть — меньше, может быть — больше, сейчас это не имело значения. Главное, что перед этим он успел предупредить: если с ним что-нибудь случится… с ним или с Сашкой…
