Как же лейтенант называл его? Фуэртевентура, вот как.
Военно-морская база располагалась на юге.
Но где он, юг? Согласно уже истаявшим звездным ориентирам, ему предстояло идти влево.
Впрочем, влево или вправо – без разницы. Найти бы хоть какую дорогу… Да и зачем ему эта база? Кто знает, как его встретят там? Русского, взявшегося неизвестно откуда…
Карабкаясь по склону дюны, он вспоминал разговоры офицеров. Из них следовало, что здесь, на юге острова, выпирающего из океанической суши, как узкая кость из куриного окорока, Гитлер решил создать военно-морской форпост Германии в Атлантике, ибо отсюда удобно контролировались пути, ведущие из Европы в Америку.
Хозяин Испании Франко, не желая портить отношения с горячим фюрером, подарил ему огрызок Фуэртевентуры, тут же отгороженный от остальной части острова, и вскоре на новой германской территории спешно начали отстраиваться казармы, причалы и бункеры. Обновлялись развалины, где некогда обитали средневековые конкистадоры, кому еще несколько столетий назад остров также служил перевалочной базой на долгом пути в покоряемую страну инков.
В полдень, оступившись на склоне, он упал и, закрыв тыльной стороной ладони глаза от упорного тропического солнца, рассмеялся, подумав, что конкистадорам приходилось хлебать дерьма куда меньше, нежели морякам цивилизованного века двадцатого. По крайней мере, подводники с удовольствием бы поменяли свои тесные вонючие отсеки на обдуваемые свежим морским ветром палубы романтических каравелл, это уж точно.
Преодолев очередную дюну, он с некоторым облегчением понял, что вроде бы обнаружил дорогу: узкая притоптанная полоса хрупкого щебня, петляя, уходила в горы – однотонно серые, из растрескавшегося вулканического камня.
Он двинулся по этой нечеткой, порою теряющейся на выступах голого базальта полосе, упрямо взбираясь ввысь, оставляя за спиной утреннюю синь успокоившегося океана, помиловавшего его этой ночью.
Отвесная безжалостная тоска обрывов, уходящих в пропасти, в сухие русла речушек, пыльные пальмы на их берегах, заброшенные пастушьи сарайчики без крыш, сложенные из грубых булыжников…
Да, крыши здесь, судя по всему, были без надобности – дождей на острове вряд ли выпадало более одного-двух в год.
Безжизненный, иссушенный камень выветрившихся скал вселял отчаяние, и внезапно его посетила мысль о том, что, может быть, он умер и находится сейчас в ином мире, вступив на путь неведомых скитаний, и мысль эта показалась не такой уж безумной, ибо расстилавшийся перед ним дикий пейзаж был явно неземным, не укладывающимся ни в какие представления о возможности его существования здесь, на планете Земля, и только усилием воли и логики он сумел подавить заполоняющую его сознание истерику.
Дорога вывела его на небольшую площадку с отвесно высившимся над головой уступом скалы.
Он повалился на бок, переводя дыхание. И замер, оцепенело-очарованный.
Словно с толчком крови в испуганно обмершее сердце, раскрылась вдруг истина всей невероятной прелести простиравшихся вокруг пологих склонов: вечного камня океанских глубин, некогда вздыбившегося из вод и простертого ныне под гулким и бесконечным небом – царствующим и торжествующим. Под небом, будто хранящим в себе тайну творения. Суши из воды.
Он никогда и нигде не видел такого неба. В нем словно сошлись космические стихии, наполнив его глубь древней, неподвластной человеческому рассудку сущностью.
Оглушенный тишиной и красотой, он всматривался в пологие вулканические склоны, сглаженные миллионами пронесшихся над ними лет, словно витавших в пространстве первобытной массы света и воздуха, чей ошеломляющий простор вновь поселил в нем ощущение посмертия, иного измерения, неведомого октанта вселенной…
И вдруг, словно бы из ниоткуда, на краю обрыва возник черный поджарый ворон. Сел неподалеку, ничуть не боясь человека, пристально и немигающе глядя на него.
Он снял легкую форменную куртку из суровой матросской нанки, обнаружив в ней ломоть подразмокшего походного хлеба, завернутого в фольгу. Протянул ладонь с влажным крошевом птице.
Спокойно и даже с достоинством приблизившись к нему, ворон принялся этот сухарь склевывать.
Так они и сидели.
Серые горы, перекатывающиеся под ветром комья пепельной травы аулаги, похожей на грязную вату, силуэты диких коз вдалеке и – небо, какого нигде нет на земле.
Он выжил.
Московская зима – это сволочь!
Ее темный, настырный диктат в последнее время я начал воспринимать, как домогательства нагло вторгнувшегося в мою жизнь рэкетира, способного вызвать лишь глухую и справедливую ненависть. Впрочем, российским гражданам не везет во всем: начиная от правителей, кончая климатом. Но если от каверз и происков власти можно как-то увернуться, то куда деться от этой всепроникающей гадины-зимы с ее грязным снегом, черной морозной жижей, летящей из-под колес замызганных автомобилей и взвесью заполняющей пространство; наконец, общим унылым фоном однообразных коробок-домов на голых пустырях под бесцветным, как бы несуществующим небом. За которым и при желании трудно угадать сияющие пространства космоса.
Вероятно, виной подобного ощущения города, в котором я родился и прожил более тридцати лет, стал неизбежный возрастной скептицизм, а может, объехав любопытства и дел ради едва ли не полмира, я уже бессознательно противился тому, что ранее воспринималось как естественная и вполне приемлемая данность бытия.
Но как бы там ни было, а на сей момент угнетала меня московская зима-грязнуля – бесконечная, нудная; давила свинцовым прессом серой своей безысходности, и жаждалось соскользнуть куда-нибудь вниз по глобусу – к теплой океанской водичке, пальмам и столь неодинаково светящему жителям планеты солнышку. Собственно, светит-то оно всем, но не всем везет под ним загорать.
Однако мечтать можно разно и всяко, а в реальности – ближайшие три месяца надлежало сидеть мне в городе-герое безвылазно, протирая штаны на уютном, впрочем, кожаном креслице в офисе американской компании «Соломон трэйдинг» – посреднической конторке, возглавляемой моим одноименным боссом Соломоном Спектором, активно паразитирующим на российском, а ранее – на советском рынке по направлениям самым разнообразным и порою непредсказуемым.
Соломон – представительный, двухметрового роста мужик, сама вальяжность и обаяние, походил скорее на англосакса, чем на еврея: голубые глаза, светлые реденькие волосы, крупные, однако правильные черты лица. В общении шеф олицетворял собой интеллигентность, покладистость и предупредительность, очаровывая любого собеседника. Сия участь поначалу не минула и меня, но позднее, потеревшись с ним бок о бок в повседневной работе, открыл я основные черты его характера, присущие, кстати, большинству янки: холодный расчет, абсолютное отсутствие глубоких духовных переживаний, иначе именуемых рефлексиями, и – всепоглощающую устремленность к приумножению уже имеющейся денежной массы.
Соломона интересовал исключительно доллар. Все остальное, в том числе рауты, приглашения в гости и прием гостей у себя, походы на культмероприятия и в кабаки, преследовало если не явную, то подспудную цель выйти на нужных людей и – заработать, заработать, заработать!
Помню, однажды, когда синусоида нашей коммерческой активности начала плавно скатываться к точке замерзания, я, вопросив шефа, отчего у него столь удрученный вид, получил ответ на судорожном выдохе, через отчетливый, как при запоре, скрежет зубовный:
– Очень хочется денег, Гарри! Очень!
Мне, вероятно дураку-идеалисту, подумалось тогда, что у шефа финансовая мания: ну ведь и в самом деле! – оправданны ли подобные страдания, когда по банкам европейских стран упрятаны от налоговой службы США восемь миллионов долларов; когда есть вилла в Нью-Джерси и яхта в Майами, а расходы на жизнь некурящего, непьющего и к тому же разведенного джентльмена, чей взрослый сын работал на приличной должности в компании «Крайслер», – эти расходы, по моим наблюдениям, мало чем отличались от среднестатистических американских.
Повторно жениться Соломон принципиально не желал, полагая, что жена – это дорого; в ресторан ходил только с перспективными клиентами, относя расходы на их угощение в минусовой баланс дивидендов, а сам же пробавлялся в повседневности дешевыми гамбургерами; зарплату выплачивал мне хотя и аккуратно, но каждый раз с такой трагической миной, что я поневоле чувствовал себя бессовестным грабителем нищего инвалида.
Впрочем, все это жлобство постепенно мне начало приедаться; к тому же безудержные общественные перемены заставляли пересмотреть как свой статус, возможности и перспективы, так и аналогичные категории, отнесенные уже к личности работодателя.
В середине восьмидесятых, по началу перестройки, я вышел из зоны, где отбывал срочок за незаконные валютные операции – то бишь за продажу малохудожественного полотна и получение за него трехсот долларов, – и оказался в затхлой комнатенке одной из обочинных московских коммуналок, милостиво отведенных мне супругой от первого и последнего до сей поры брака.
