— Подождите, давайте сделаем остановочку и вместе обсудим наши вопросы. Вот увидите, нам всем будет интересно их обсудить. У меня есть важные новости!
Наконец его привели в палату, где в основном лежали старухи. Посреди палаты стояла койка с телом, укрытым простыней.
— Зюбер, обнажи лико! — воскликнул Карим и показал на кровать.
Как ни странно, Зюбер понял, что от него требуется, сдернул простыню. Под ней лежала, отливая стойкой желтизной, Малакина. «Померла наконец-то…» — с отвращением подумал Шрамм. Но больная неожиданно открыла глаза. Доктора передернуло от ужаса. Малакина остановила блуждающий взор на Иосифе Георгиевиче и просипела:
— Изыди, изыди! Сатана!
— Да что ты, милая! — запричитал доктор, вдруг остро пожалев, что сбрил бороду. — Какой же я тебе сатана? Я доктор, неужто не узнала?
— Узнала, — сухо произнесла старуха и припечатала: — Блядский ты кот, а не доктор. Больничное ложе поганил, с блудницей Аделаидой прелюбодействовал, старости моей святой не посоромился!.. Сжечь его заживо, сатанюгу! — взревела она неожиданно мощным голосом.
— Сжечь, сжечь, сжечь!!! — закричали больные.
На него набросились, заломили за спину руки. У доктора потемнело в глазах. «Как жаль, что я тогда не извел эту гадину!» — тоскливо подумал он.
Бывший поэт Сыромяткин вдруг стал декламировать:
Я стою и вижу пламя,
В пламени горит мечта,
Но мы верим: Доктор с нами,
Хоть сгорит он и дотла…
Он склонился над Шраммом и доверительно спросил:
— Вам понравился мой экспромт?
— Я же вас лечил, неблагодарные! — возопил Шрамм.
— Ты калечил наши души! — замогильным голосом произнесла Малакина.
И все сразу зашикали:
— Тихо! Святая говорит!
— Ты вынимал наши сердца и пожирал их, — продолжала она. На восковом ее лице жили одни губы. — И за это мы вырвем твое сердце и забьем в него осиновый кол. Блудницу тоже казним… А то, ишь, вытворяли что… — Она умолкла, видно, возобновляя в памяти виденные картины. — Нагишом скакали, срам-то какой! А блуднице отрубить голову! Все…
Доктора пока решили запереть в мертвецкой… Когда за ним закрыли дверь и приперли ее шкафом, Шрамм бессильно опустился на корточки и зарыдал. Последние часы по иронии судьбы он проведет в удушающем смраде, среди разлагающихся трупов, прежде чем сам станет такой же гниющей клетчаткой.
Вдруг он услышал, как отодвигают упор от двери, потом она распахнулась, и — о чудо! На пороге стоял Юрка-сирота, о котором доктор и думать забыл.
— Голубчик ты мой, я знал, знал, что ты меня освободишь! — Шрамм бросился на шею своему спасителю.
Юрка позволил себя обнять, торопливо пробормотал:
— Вам надо уходить, Иосиф Георгиевич. Мы вас проводим.
Только сейчас Шрамм заметил девочку-подростка. Это была Машенька. Она прижимала ладошками короткую юбчонку и очень напоминала школьницу, стоящую перед учителем.
— Не бойтесь, — сказал Юра. — Со мной они вас не тронут.
И действительно, попадавшиеся им навстречу больные не проявляли агрессивности и чуть ли не раскланивались с Юрой. Они прошли двор, встретив еще двух человек.
— Дрова собираете? — спросил их Юра.
— С-с-соб-бираем, — ответил один из них.
— Молодцы.
У доктора мороз по коже пошел от этой мимолетной похвалы.
Они подошли к проходной. Двери были распахнуты настежь.
— До свидания, Иосиф Георгиевич, — тихо сказал Юра. — Я хотел вам сказать: не приходите пока в больницу. Это опасно для вас. Подождите, пока все нормально будет.
— Уж как-нибудь сам разберусь, — сухо заметил Шрамм, кивнул на прощание и молча зашагал по пустынной дороге.
* * *
Десять дней Сирега наслаждался воздухом свободы. Полевой командир особо не досаждал, спросил, умеет ли он обращаться с автоматом. «А то как же! — ответил Сирега. — Чай, в армии служили». Эти дни пролетели одним сладким мгновением. Они патрулировали город, разъезжая на новеньких, у кого-то экспроприированных «Жигулях», стволы — в окна, на головах — черные повязки. Он перестал бриться, и на скулах отросла рыжеватая бородка.
Сирега крепко скорешевался с товарищем по последней камере Степой. Всем было наплевать на их прошлое. Ценились здесь не сроки отсидки, тюремная иерархия, а бесшабашная смелость, широта души, щедрость. Шкурников не любили, а проворовавшихся или «заборзевших» на мародерстве просто отстреливали. Мудрый Кара-Огай такой почин ценил и всячески приветствовал…
На пропыленном дребезжащем бэтээре они колесили по долине, гоняясь за разрозненными группами фундиков. Пленных, как правило, расстреливали, возможно, по установившейся «договоренности» враждующих сторон. Чем одни отличались от других, Сирега даже не пытался вникнуть, да и вряд ли бы смог. Для него все коренные жители республики были одинаковы независимо от их принадлежности к лагерю. Единственно, что он четко осознал, — что с успехом мог бы воевать и на другой стороне. А это ему страсть как нравилось….
* * *
Люся проскользнула к раскидистой арче, обняла ее ствол, прося защиты… Огромный двор был у Кара-Огая, всю свою преданную гвардию он мог поставить здесь в колонны и шеренги, чтобы, молча пройдя мимо строя, глянуть каждому в глаза и убедиться в верности и покорности.
Люся погладила шершавую кору и, моля христианского бога, кинулась к воротам.
— Эй, Люсь, ты куда?
От стены отделился Казик, младший брат Лидера. Гнусный, похотливый, мерзкий… Он трепетал перед старшим братом и — она знала это — ждал его смерти, чтобы потом по-родственному позаботиться о ней.
— На кудыкину гору! — злобно выкрикнула она. — Чего шакалишь за мной? Брату скажу!
— Хе-хе!.. Говори. Только забор пальчиком не трогай, а? Огай не любит такой шутка.
Он подошел вплотную, глянул ей прямо в глаза, нахально, испытующе… Челюсти его мерно двигались, перетирая насвай.
«Опять жует эту гадость», — с отвращением подумала она.
Кара-Огай приехал в свою «цитадель» уже за полночь. Охранники выбежали его встречать, он кивнул им, молча прошел в покои Люси. Она лежала на кровати в новеньком халате с китайскими драконами, уткнув лицо в подушку. Кара-Огай сразу понял, что предстоит невеселый разговор. Он тихо позвал ее, но она даже не шелохнулась.
— Все равно вижу, что не спишь, — добродушно сказал он.
Люся даже не подняла голову. Это не понравилось ему: мотался весь день, устал как собака, война высасывала все силы, и только одному ему было известно, какого напряжения стоили человеку его возраста долгие поездки, бессонные ночи, руководство боями… Да и что вообще могла понять эта красивая кукла? Старый Кара-Огай, конечно, выдюжит многое, свернет шею любому. Но не дай бог, оступится, дрогнет — тут же сотни головорезов набросятся, как стая шакалов, и порвут его в клочья.
— Люся, хватит, — глухо сказал он. — Я очень устал, у меня сегодня был очень трудный день.
— А обо мне ты подумал? — едва подняв голову, подала голос она.
— Только о тебе думал, — ответил он.
— Ты меня сделал наложницей в своем доме! — выкрикнула Люся, повернувшись на бок. — Твои биндюжники готовы конвоировать меня даже в туалет. Ты меня арестовал? И какой срок ты мне дал? Три года, пять лет или пожизненно? Будешь хвастаться: моя любовница тоже сидела!
— Замолчи… — Голос Кара-Огая потяжелел, будто налился металлом. — Ты же знаешь, за мной охотятся, хотят убить. Но первая пуля в мое сердце, чтоб ты знала, моя дорогая девочка, — последние слова дались ему с большим трудом, — будет та пуля, которой выстрелят в тебя. Да, я, немолодой уже человек, познавший многое в жизни, живущий только любовью к тебе, не вынесу, если хоть волосок упадет с твоей головы. А они — я это хорошо знаю, разведка донесла — готовятся убить тебя, мой ангельский голосок…
— Голосок, волосок… — пробурчала она. — Стихи еще начни писать.
И это проглотил влюбленный старый безумец. Он решил терпеть до конца.
Вспомнив о подарке, вытащил из кармана бархатную коробочку, присел на широкую кровать… В глазах Люси вспыхнул заинтересованный огонек.
— Папочка что-то принес?..
Люся, забыв о щедром любовнике, с неподдельным восхищением любовалась жемчужным колье… «Какие же мы разные! — подумал с внезапно нахлынувшей грустью Кара-Огай. — Ей достаточно блестящей безделушки, мне же подавай всего лишь президентское кресло…»
Она распахнула халат, обнажив плечи и грудь, медленно надела колье, передернулась, кожей ощутив его холод и тяжесть. Встала, подошла к овальному зеркалу, осторожно поправила украшение. Глаза ее засверкали с не меньшим блеском, чем жемчужины. Люся так и не смогла скрыть восхищения, бросилась на шею Кара-Огаю. Он, снисходительно улыбаясь, по-отечески обнял ее.
