— Надеюсь, вы арестуете его или как там у вас это называется, — сказал Шмуль. Он вынужден был вернуться к теме Реппа, но в конце концов добавил только: — Он солдат. Довольно спокойный человек, держит под контролем себя и других. Я не сумел проникнуть в его душу. Евреи никогда не понимали людей такого сорта. Не могу даже вообразить, что он из себя представляет, что у него на уме, какими глазами он смотрит на мир. Он пугает меня. Пугал тогда. Пугает и теперь, в этой комнате. Он не знает, что такое горе.
Хотя Шмуль и не хотел понимать Реппа, именно это было сейчас основной задачей Литса. Он пристально уставился на фотографию. Под ней стояла простая подпись: «Кадет Репп, один из наших образцовых немецких спортсменов, имеет большое будущее в стрелковых состязаниях».
Прошел еще один день, и снова вяло тянулся очередной допрос. Проведя в предыдущий вечер столько времени над фотографией немца, Литс чувствовал себя совсем разбитым. По запросу Тони очередная группа аналитиков отправилась в Британский музей просматривать немецкую периодику, надеясь, что там может всплыть что-нибудь новое. Таким образом, этот аспект тут же выскользнул из рук Литса, и вместо этого перед ним теперь сидел все тот же еврей, который выглядел хуже, чем обычно. В первые дни, проведенные у союзников, когда его до отвала кормили легкой пищей, с навязчивым энтузиазмом заботились о нем, возможно, даже слегка льстили ему, он несколько оживился. Но по мере того как проходило время, Литс начал чувствовать, что они теряют его. А в последнее время он стал замкнутым, на вопросы отвечал ворчливо, с причитаниями. Литс слышал, что у него иногда случаются ночные кошмары и он кричит: «Ost! Ost!» (восток, восток); из всего этого американец сделал вывод, что еврей прошел через тяжелые испытания. Но, черт подери, он ведь вышел из них, верно? Литс был воспитан не в том духе, чтобы сочувствовать унынию. Он не терпел трагических взглядов на жизнь, а когда сам порой впадал в мрачное состояние духа, то при этом остро ненавидел себя.
Что там ни говори, но сейчас не только еврей вел себя недружелюбно, но и сам Лиге чувствовал себя больным. По меньшей мере, он простудился.
— Вы выглядите просто ужасно, — заявил Роджер в редком для него порыве человеческого сострадания, хотя, что касается несчастья другого человека, он вряд ли был убедителен.
— Англичане предпочитают держать комнаты прохладными, — заметил бывший узник.
— Роджер, затопи обогреватель, — раздраженно сказал Литс, которому не терпелось вернуться к главному сегодняшнему делу — очередному обсуждению смысла слов «человек с дубом».
Что-то пробормотав, Роджер поплелся к обогревателю и загромыхал там.
— Здесь почти сорок градусов, — сказал он в пространство.
Шмуль снова шмыгнул носом, прочистил свой саднящий нос в тряпочку и выбросил ее в корзину для бумаг.
— Мне бы хотелось получить обратно мою шинель. Немецкую. По крайней мере, они делают их теплыми. Эту насквозь продувает.
Он одернул надетую на нем американскую куртку.
— То старье? Да оно пахло, как химическая лаборатория, — возмутился Роджер.
— Ну ладно, — сказал Литс, — а может быть какое-то скрытое значение в этом дубе? Что-то вроде каламбура, символа, или это как-то связано с тевтонской мифологи…
Литс замолчал на полуслове.
— Эй, — крикнул он, резко повернувшись. — Что ты имел в виду, говоря про химическую лабораторию?
— А? — удивленно поднял голову Роджер.
— Я сказал, что ты имел в виду…
— Я слышал, что вы сказали. А я имел в виду то, что та шинель пахла как химическая лаборатория. — Это было наиболее полное объяснение, которое он мог дать. — Я целый год проходил органическую химию в университете, вот и все.
— Где она?
— Чего? — проворчал Роджер. — Это просто старая фрицевская шинель. Откуда мне было знать, что она какая-то особая? Я, э-э, выбросил ее.
— О господи, — сказал Литс — Куда?
— Послушайте, капитан, это была просто ободранная старая…
— Куда, сержант, куда?
Литс редко разговаривал с ним таким тоном, и Роджеру это ни капельки не понравилось.
— В бачок, черт подери. За госпиталем. Сразу после того, как мы принесли ему новую одежду. Я считал, что…
— Ладно, хорошо, — оборвал его Литс, стараясь сохранить спокойствие. — Когда это было?
— С неделю назад.
— О, черт! — Литс пытался сообразить, что делать. — Мы должны найти эту вещь.
Он схватился за телефон и начал выяснять, кто ответствен за вывоз мусора с территории американского поселения в Лондоне.
Шинель была найдена в яме около дока Спасителя, на другой стороне Темзы напротив Лондонского Тауэра. Нашел ее Роджер, и она действительно воняла: краской, плесневелым хлебом, использованными презервативами, горелой бумагой, тестом, ржавчиной, маслом, опилками и другими компонентами, вместе с которыми лежала в интимной близости.
— И сульфидом свинца, — сказал Литс, читая на следующий день отчет научно-исследовательской лаборатории Отдела стратегической службы.
— Это что еще за хреновина? — поинтересовался Роджер. Шмуль не проявил никакого интереса.
— Это вещество, из которого делают инфракрасные компоненты. Таким образом они и могут видеть, то есть Репп может видеть. Я уже выяснил, что у нас в этой области проводятся сверхсекретные работы, точно так же и у англичан. Но теперь можно предположить, что немцы лидируют в этом вопросе. У них уже готов полевой образец, а это означает, что они опередили нас на несколько лет. Видишь ли, это вещество преобразует тепловую энергию в световую: оно видит тепло. Человек обладает определенной температурой. Прицел Реппа устроен по этому принципу. Он может видеть тепло и стрелять по нему. Он мог видеть их всех. За исключением… — Литс сделал паузу, — его.
Он повернулся к Шмулю.
— Вы были правы, — сказал он ему. — Вас спас не Бог. И это вовсе не было чудом. Данное вещество поглощает тепло, поэтому оно и считается фотопроводником. И поэтому оно является таким хорошим теплоизолятором. Вот почему шинель согревала вас, когда вы пробирались через Шварцвальд. И вот почему Репп вас не увидел. Вы просто отличались по температуре от остальных. Вы были невидимы.
Но Шмулю, похоже, все это было неинтересно.
— Я знал, что у Бога в ту ночь было много других забот, — проворчал он.
— Но в следующий раз, когда Репп будет стрелять, — сказал Литс, — ребятам по другую сторону прицела вряд ли так же повезет.
Репп с раздражением заметил, что Фольмерхаузен явно нервничает. «А с чего ему нервничать? Это не ему придется там подставлять свою шею, а мне».
Было еще достаточно светло, чтобы покурить, приятные сумерки в середине апреля. Репп зажег одну из своих «Сибирских», грубую папиросу Иванов, слабо набитую, с сучками, которые потрескивали при горении, но он привык к таким, когда находился в окружении под Демянском.
— Курите, господин инженер-доктор?
— Нет, нет. Никогда не курил. Спасибо.
— Понятно. Скоро настанет ночь.
— Вы уверены, что здесь безопасно? Я имею в виду, что если…
— Мужайтесь, господин инженер-доктор, мужайтесь. Произойти может все, что угодно, и обычно так и случается. Но только не здесь, только не сегодня ночью. Это будет всего лишь патруль, а не полноценная атака. И не в такой час. Эти американцы не спешат умирать.
Он улыбнулся, глядя сквозь лишенные стекол окна фермы, выходившие на аккуратные поля, в которых не было и намека на войну.
— Но мы окружены, — напомнил Фольмерхаузен.
Это было правдой. Они находились около городка Альфельд, лежащего на Швабском плоскогорье, в последнем очаге сопротивления. Американские отряды стояли со всех сторон, хотя и не проявляли особой агрессивности.
— Мы же прошли сюда, правда? И не беспокойтесь, мы выйдем отсюда и вернемся в наш укромный уголок, — с усмешкой пообещал Репп.
В дверях показался сержант-эсэсовец в камуфляжной куртке с МР-40 в руках.
— Господин оберштурмбанфюрер, — сказал он, едва дыша от огромного уважения. — Меня прислал капитан Вебер. Через пятнадцать минут группа выйдет на позицию в засаде.
— А, спасибо, сержант, — вежливо ответил солдату Репп. — Ну что же, — повернулся он к инженеру, — пора выходить.
Но Фольмерхаузен продолжал стоять на месте, уставившись сквозь окно в сумерки. Его лицо побледнело, и весь он казался каким-то бесцветным. Этот человек еще ни разу не бывал в зоне боевых действий.
Репп с заметным усилием взвалил на спину тяжелый ящик с электрооптическим оборудованием и застегнул наплечные ремни. Фольмерхаузен не двинулся с места, чтобы помочь ему. Репп взял с двуноги, которая стояла на столе, сам автомат и продел ноги в перевязь, предназначенную для того, чтобы взять на себя основной вес, там и тут подогнал ремни и объявил, что он готов. На нем сегодня был полный камуфляжный костюм — мешковатые брюки и куртка, стандартная пехотная портупея с прошитым ремнем и шестью парусиновыми кармашками для запасных магазинов патронов и, естественно, его приплюснутая фуражка с кокардой в виде черепа.
