Даже если бы у него была свободной левая рука, Константин не смог бы освободиться, это он понял отчетливо, — труба была миллиметров пятьдесят-шестьдесят в диаметре, ненамного тоньше его запястья.
Сломать такую нечего было и думать.
Она даже нисколько не прогибалась и не отходила от стены, когда Константин, уперевшись в стену правой ногой, пробовал тянуть трубу на себя. Труба была приделана к стене намертво.
Оставалось только ждать, когда появятся те, кто его сюда привез и бросил в подвал, и объяснят, что они от него хотят.
Кто — они? Одного он знал точно — испуганного до смерти сына Генриха Воловика он узнал сразу же, как только перед ним остановился этот джип. Тот смотрел на Константина в упор с каким-то ужасом в глазах, словно увидел привидение. Он узнал и лысую голову человека, сидящего за рулем машины, — это, без всякого сомнения, был тот самый продавец книг из почтового отделения, в которое Панфилов только что заходил, чтобы отослать в Пензу деньги матери погибшей по его вине Маргариты.
Если бы он успел выхватить пистолет из-за пояса, неизвестно еще, как бы оно все закончилось. Какая-то непонятная самому Константину нерешительность, шевельнувшаяся в нем в самый неподходящий момент, помешала действовать быстро и точно.
"Опять драка, — подумал он, увидев перед собой остановившийся на его пути джип. — Опять стрельба, кровь и смерть!
Зачем все это?"
Руки действовали сами, не дожидаясь ответа на этот вопрос. Но, наверное, действовали все же медленнее, чем в том случае, если бы никакого вопроса не было. И — не успели. Затылок взорвался ослепительной болью, в глазах от этой боли вспыхнуло солнце, затем наплыла темнота. Константин еще помнил, что он падает на асфальт, и все. Как он упал, Панфилов уже не помнил.
Ясно было, что те, кто его сюда привез, действуют заодно с младшим Воловиком.
Как, кстати, его зовут? Саша? Сережа? Маргарита называла его имя… Кажется, Слава, Славик. Не ясно только, какого черта ему от Константина нужно? Он понял бы еще, если бы им заинтересовался сам Генрих Львович. Ведь тот, по крайней мере, наговорил ему при их последней встрече слишком много лишнего. У того была причина не только похитить Константина, но и вообще избавиться от него. Его люди, кстати, уже не раз пытались расправиться с Константином.
Но все это было до Того, как исчез сам Генрих Львович. Неужели он объявился вновь, выполз из какого-то своего подполья, в котором по неизвестной для Константина причине отсиживался? Или же его все-таки убили и надежно спрятали труп, как это утверждал кто-то из телекомментаторов? Да черт его знает…
Ему-то, Константину, какое до всего этого дело? Разве мало он принес в жертву, ввязавшись в это дело? Ради чего?
Ответ Константин знал, и ответ этот поражал его своей безжалостностью: в смерти Маргариты и Татьяны не было абсолютно никакого смысла.
Да и какой вообще может быть смысл в смерти? Пусть даже в смерти твоего врага?
Враг существует только, пока он жив.
Константин попытался устроиться на полу поудобнее, чтобы дать отдохнуть левой руке, которую не мог ни согнуть, ни поднять. Тело болело от долгого пребывания в неестественном положении, и Константин время от времени принимался возиться, как большой червяк около трубы, к которой был прикован наручниками.
Он чувствовал под собой какую-то липкую вонючую грязь, но ничего не мог сделать и просто перестал обращать внимание и на вонь, и на грязь, и на боль во всем теле.
Он словно застыл, отключив все свои чувства и не разрешал себе даже думать, боясь, что за мыслями вернутся ощущения, тело вновь напомнит о себе и наполнится мучительной болью.
Он лежал с открытыми глазами в нелепой позе, без мыслей, не ощущая своего тела, с одним только стремлением дождаться момента, когда; с него снимут эти проклятые наручники…
Нет, не проклятые, просто наручники.
Если он начнет сейчас называть их «проклятыми», или «чертовыми», или еще как-нибудь покрепче, в нем проснется восприятие боли, и тогда он может просто не выдержать и закричать. От боли и от мерзкого чувства жалости к себе. Он вспомнил, с каким мучительным чувством очнулся он после первого разговора с Сашкой Макеевым, когда они приехали из Запрудного к Константину и пили виски.
Это было хуже любого похмелья. Да, наверное, это и было своего рода чувственное похмелье — реакция здоровой психики на отравляющее душу чувство жалости к самому себе. Хотелось или напиться до бесчувственного состояния, или разыскать бывшего майора милиции Александра Макеева и убить его. Это он, доморощенный психолог, ткнул носом тогда Константина в это мерзкое чувство.
И правильно, между прочим, сделал.
Иначе Константин так и не нашел бы в себе силы признаться самому себе, что очень себя жалеет и ищет кого-то, кто ответил бы за то, как сложилась его жизнь. Макеев заставил его тогда думать над самим собой, а не только над своей жизнью, над событиями, которые происходили с ним самим и вокруг него. И Константин, в конце концов, понял, что Макеев прав. Никто, кроме самого Константина, не виноват в том, как сложилась его жизнь. Сейчас этот вывод казался Панфилову даже банальным, но как, оказывается, трудно его сделать!
…Константин пролежал в темном подвале часов десять, наверное, не меньше. Так ему, по крайней мере, показалось, когда он попытался сообразить, сколько прошло времени с того момента, как он очнулся.
Часов на руке не было, наверное, сняли их, когда надевали на него наручники, чтобы не мешали.
Заскрежетала дверь в дальнем конце подвала. Он поднял голову.
К нему подошел кто-то, кто именно, Константин в темноте рассмотреть не смог, расцепил его левые конечности, сняв с них наручники, и Константин еле сдержался, чтобы не заорать от дикой боли, которая ворвалась в его разогнувшийся позвоночник. Он поднес левую руку к губам и укусил, но боли не почувствовал вообще никакой. Рука была ватной.
— Вставай! — прозвучал над ним глуховатый голос, но Константин не только встать, он просто пошевелиться не мог от боли в позвоночнике.
Стоящий над ним человек пнул его ногой и крикнул в раскрытую дверь подвала:
— Денис! Он встать не может! Чего делать-то? Волоком, что ль, наверх тащить?
Я один не осилю. Он тяжелый же, зараза!
"Денис! — отметил про себя Константин. — Это имя мне, кажется, знакомо! Не помню только, где я его слышал? В Запрудном? Нет, скорее в Москве. Но где именно?
Наверное, от Маргариты. Правильно! Это же ее сутенер, у него еще кличка какая-то дурацкая! Киношная какая-то… Луи де Фюнес? А, черт, — не помню!"
В дверях подвала появился еще один и тут же начал возмущаться:
— Ну почему я должен его тащить?
Я что, носильщик? Я плачу деньги, но делать почему-то я должен все сам! Это наглость просто какая-то.
— Хватит бухтеть, — сказал ему тот, что пришел первым. — Бери его слева под руку, и потащили потихоньку наверх.
Константин сразу же узнал голос Воловика-младшего. Это был он, без всякого сомнения. Славик подошел к Константину, ухватил его за ухо и начал тянуть вверх, шипя при этом:
— Я научу тебя, как надо разговаривать!
Я научу тебя, как надо…
— Э! Э! Ты что делаешь? Оборзел совсем?
Брось! — крикнул на него пришедший первым, и Славик тотчас отпустил Константина.
— Я сказал, под руку, а не за ухо! — продолжал первый. — И смотри у меня, чтобы не волынить. Я все равно тут же узнаю, что ты сачкуешь.
— Я не сачкую! — возразил Славик. — Я только хочу понять, почему я должен в этом говне возиться. Сам он мараться не хочет!
— Заткнись! — оборвал его обладатель глуховатого голоса. — И потащили.
Константина подхватили под руки и потащили по грязному полу. Он почувствовал, как начало колоть ноги иголками, и порадовался тому, что кровообращение восстанавливается. Но левая рука все еще была ватной и по-прежнему совершенно не слушалась.
Тусклый электрический свет после темного подвала показался Константину ослепительным. У него потемнело в глазах, и он их закрыл. Ноги начали стукаться о ступеньки, и Константин понял, что его волокут по лестнице, ведущей наверх.
Наконец его приволокли в какую-то комнату и бросили на пол. Когда он открыл глаза, то увидел прямо перед собой покачивающийся в воздухе черный ботинок с тупым квадратным носом.
— Джексон! Руки ему — за спину и надень наручники, — услышал он голос, показавшийся ему очень юным, почти детским, но в то же время не по-детски жестким. — Мне не нужны никакие сюрпризы.
Руки Константина кто-то завернул назад, и он наконец почувствовал, как начинает болеть левая рука. Боль накатывала какими-то волнами, и у Константина темнело в глазах, когда она достигала своего пика.
Боль в левой руке даже заставила его забыть на время о боли в позвоночнике.
— Поднимите его! — приказал все тот же мальчишеский голос.
Теперь Константин видел, что поднимали его Славик Воловик и тот лысый парень, который сидел за рулем джипа рядом со Славиком.
