— «Порше» купил старенький, отремонтировал. Рад был до невозможности. Только поездил на нем всего ничего.
— Схоронили-то где, далеко? — спросил Салов.
— Да нет, рядом, на кладбище. Там его дед и бабка похоронены. Хотите сходить?
Гость кивнул, завинтил пробку и сунул наполовину опорожненную бутылку в глубокий карман шинели. Женщина накинула пуховый платок, надела старенькое пальтецо на рыбьем меху.
— Букетик этот снесу, не возражаете? — спросила она. Шли по морозцу, потрескивал первый ледок на лужицах под ногами. Зоя Андреевна рассказала, как завели уголовное дело, как друзей-товарищей Артуши по бизнесу таскали на допросы «в это, как его… ну, раньше ОБХСС называлось», все домогались, не убийство ли, нет ли у него долгов.
— Всю бухгалтерию перетряхнули, верите? Следователи из милиции, а после из прокуратуры трижды наведывались. Артур мирно, славно жил, чтоб убивать — нет, таких врагов у него отродясь не было. Да и самому руки на себя накладывать — зачем? Квартира, машина, ребенок должен родиться. Заподозрили рэкет, но доказать ничего не смогли, закрыли дело, слава Богу. Какая ему-то разница?.. Да и мне тоже.
— Может, все-таки убили? — предположил Салов. — С чего ему было газ открывать?
— Говорю же, не в себе был. Большую дозу уколол. После, на обыске, и шприц нашли в шкафу. Следователь забрал вместе с документами и фотографией.
— Какой фотографией? — не понял прапорщик.
— Так, крали какой-то. Может, было у него чего с ней, он мне не рассказывал. Нинка эту фотку когда увидела, аж губу прокусила. Красивая дамочка такая, молоденькая.
— Выяснили, кто она?
— Да кто ж там будет выяснять. Альбомы следователь из прокуратуры просматривал, вещи его, книжки перелистывал, какие были в доме. Все искал, искал.
— Что искал-то?
— А я знаю?.. Все больше с Нинкой говорил. У меня о каком-то Авдышеве спрашивал, не заходил ли, не служили ли вместе. Вы такого не знаете?
— Кого? — переспросил парень.
— Авдышева… Вроде Виктором зовут. Ну да, Виктор Степанович. Следователь меня о нем раза три спрашивал, старый блокнот Артура из комода конфисковал. Только ни в альбоме, ни в блокноте ничего не нашел. А все равно забрал, потом, правда, прислал милиционера, все вернули, кроме шприца.
— Нет, — покачал головой прапорщик, — не припоминаю. А потом, мы ведь с ним как — первое время только, в учебке. Переписывались, да я писем не храню. Кабы знать, что так случится, так, может, и сохранил бы — на память.
Они вошли на огороженную территорию кладбища — неприглядного, частью разрытого на пустыре, частью поросшего скудным кустарником да голыми ивами. Только неподалеку от могилы Артура покачивалась на ветру синевато-пепельная ель.
Остановились у свеженасыпанного холмика с воткнутой в изголовье тумбой. На жестяной дощечке значилось:
Конокрадов
Артур Алексеевич
1973-1996
От несложной арифметической задачки по вычитанию первого числа из последнего делалось особенно грустно.
— К весне, может, памятник какой-никакой сообразим, — смахнув воображаемую слезу, сказала мать. Ветер унес ее слова.
— А… стакан-то забыли, — словно удивившись, глянул на нее прапорщик.
Выпили поочередно из горлышка, в два приема — сперва женщина, потом парень. Постояли немного, прибрали размокшие под дождями бумажные венки. Больше говорить было не о чем.
Гость проводил Зою Андреевну до самого подъезда, но войти отказался. Как мог успокоил Салов несчастную мать и пошел к автобусной станции, сославшись на службу и время.
Дома Зоя Андреевна достала дембельский альбом сына, внимательно пересмотрела все карточки, но никого похожего на сердобольного прапорщика не нашла и вскоре о нем забыла.
Холодным утром в выходной старики, как обычно, собрались у Акинфиева. Погода стояла как по Пушкину: «Мороз и солнце; день чудесный». По случаю последнего перед Новым годом сбора Акинфиев открыл банку соленых грибков, накрошил в них лука и, щедро сдобрив густой деревенской сметаной с базара, подал на стол в глиняной миске. «Завсегдатаи кабачка» удобно уселись за низким столиком напротив каминного зеркала, лущили отваренный в мундире картофель, запивали традиционный кальвадос холодным клюквенным соком.
Как всегда, с житейских тем разговор незаметно перешел на высокие материи. Все старались перещеголять друг друга в цитировании классиков. В поисках подходящего высказывания Ксения Брониславовна взяла с полки свою книгу Елены Рерих и стала перелистывать. Из книги выпала закладка, одна из фотографий мадам в бикини.
— Ба! — удивилась она. — Да ты, оказывается, почитатель Шарон Тейт! Жертва Сатаны!
Акинфиев посмотрел на Довгаля, тот поймал его взгляд. Затем оба синхронно посмотрели на мудрую сову.
— А ну, повтори, — почти прошептал хозяин замка.
— Что… повторить? — растерялась Гурвич под обстрелом двух пар глаз.
— Имя повтори! Имя! — вскочил Акинфиев, заставив ее отступить. — Чей… Чей я, говоришь, почитатель?!
Довгаль подхватил с пола фотографию.
— Вот это кто, Ксюша? — спросил он ласково, заискивающе, словно подманивал готового сигануть с балкона кота.
Шершавин опрокинул рюмочку, шумно выдохнул, закусил шашлыком из грибов с луком и проговорил с набитым ртом:
— Ну, мужики…
— Молчать! — нервно выкрикнул Акинфиев. — Ксения, что ты насчет этой мадам сказала? Или мне это послышалось? А?..
Довгаль, который был в курсе следовательских изысканий, заботливо подставил онемевшей от натиска старушенции стул и театрально опустился перед нею на колено.
— Ну? — только и вымолвил прокурор.
— Я ничего не сказала, я только предположила, что она пала жертвой Сатаны, — пробормотала обескураженная адвокатша.
—Кто? —Она.
— Да кто она-то, кто?!.
— Боже, Акинфий, сжалься надо мной. Тейт Шарон, американская кинозвезда. Жена кинорежиссера Романа Полански. А что, разве это не она?
Акинфиев забрал у Довгаля фотографию, осторожно взял ее за уголки и поднес к самым глазам старушки.
— Ксюша, посмотри, пожалуйста, еще раз, напрягись, голубушка. Кто изображен на этой картинке, а?
Теперь уже Гурвич перепугалась не на шутку, и уверенность ее стала улетучиваться.
— По-моему… по-моему, здесь изображена американская звезда Шарон Тейт, которую убили члены секты Чарльза Менсона. Это ведь фото из «Плейбоя», да?
Следователь взглянул на карточку, словно видел ее впервые, опустился в кресло перед камином.
— Н-да-а, Акинфий, — вздохнул Довгаль. — Плохо жить с фанерной головой. А все оттого, что ты в кино не ходишь.
— Да вы можете наконец объяснить, что я такого сказала-то? — взмолилась адвокатша.
Она хотела еще что-то спросить, но Акинфиев порывисто вскочил и трижды поцеловал ее:
— Умница ты наша! — воскликнул он и заходил по комнате, не зная, куда девать руки. — Умница-разумница! Если это действительно так, то считай, что ты уже сделала мне подарок к выходу на пенсию. Ты знаешь, где я отыскал эту картинку?
— Погоди, ты что же, не знал, кто она такая?
— Господи! Ну конечно, я не знал! Я опросил кучу свидетелей — и никто из них не знал! Надо же — киноартистка! Тебе-то откуда о ней известно?
— О! — оживилась Гурвич. — Мне когда-то пришлось защищать девушку из печально знаменитой секты дьяволопоклонников «Черный ангел». Тогда еще ни о какой гласности слыхом не слыхали, и слушание дела было, естественно, закрытым.
— Сатанисты? — насторожился Довгаль. — А при чем тут сатанисты?
— Как это при чем? При том, что Роман Полански, муж Шарон Тейт, снимал фильмы ужасов с сатанинским уклоном. «Бал вампиров», «Ребенок Розмари»… о женщине, которая зачала младенца от дьявола. Шарон Тейт исполняла эту роль.
— Что, из-за этого ее убили? — изумился прокурор.
— Ну… в общем, трудно сказать. По крайней мере, в момент гибели она была беременна, ее ребенку не суждено было родиться.
— Беременна?.. — переспросил Акинфиев и подумал, что ведь жена Авдышева и невеста Конокрадова тоже были беременны. — Вот это да! Вот это поворот!.. А сейчас у нас тоже есть сатанинские секты?
— Наверно, есть. Если к концу семидесятых в одной только Москве их насчитывалось порядка десяти…
— Бред собачий! — помотал головой Шершавин. — Бред! Двадцатый век на дворе.
Никто не обратил на него внимания. Акинфиев вцепился в старушку мертвой хваткой и стал расспрашивать ее о сатанистах, предварительно рассказав о загадочных, по его мнению, смертях молодых людей и о фотографиях красавицы Тейт с многозначительной надписью.
— Ну, культ Сатаны здесь вовсе необязателен, — задумалась Гурвич. — Это могут быть «идейные бандиты» со своим моральным, то есть аморальным, кодексом. Примерно таким: следование прирожденным инстинктам, хищничество, неподставление другой щеки, проклятие кротких, культ силы…
— Фашизм какой-то, — предположил Довгаль.
