– Я начинаю понимать одну вещь, – мурлычу я.
– Какую, Сан-А?
– Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
– Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси43, а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе...
Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
– Хотите, я приготовлю вам ванну? – прерывает она наш диалог. – Это придаст вам бодрости.
Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.
После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
– Пойду сделаю ребенку присыпку, – говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.
– Ты думаешь, это надо?
– Мне кажется... Он милый, этот малыш... Берю даже смахивает слезу со щеки.
– Налей мне бокал красного, – умоляюще просит он. – Я не завтракал и неважно себя чувствую.
Осущив бокал вина, он осведомляется:
– Так где мы находимся?
– Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
– И что же ты ответил?
– Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.
– Как можно быть такой жестокой! – возмущается моя добрая мама.
– Жестокость относительная, – говорю я. – Она все-таки поместила его в специализированное заведение – одно из самых роскошных!
– Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!
– Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась тем, что сунула в колыбель младенца домработницы. Странная реакция, не правда ли?
– Это она сделала бессознательно! – утверждает Фелиция.
– А что ты скажешь об этом? – спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь получить от него ответ, я продолжаю:
– Что поражает в этом деле, так это то, что мадам Лавми знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала. По всей видимости, она не сообщила этого даже своему мужу... Думаю, что она вынуждена была обратиться к банде преступников, чтобы задержать мамашу Унтель. Несомненно, она хотела заставить ее вернуть ребенка. Бандиты допустили промашку, они захватили Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот.
Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса.
– Я прошу тебя, имей немного уважения к женщине, которая, быть может, мертва в этот час, когда мы о ней говорим...
И он начинает лить слезы над свиными ребрышками, которые, должно быть, кажутся ему недостаточно солеными.
– Хорошо, – продолжаю я. – Они обнаружили свою ошибку, отпустили твою половину и начали искать другую женщину. Они ее схватили в последний момент и сейчас, наверное, щекочут ей пятки раскаленным железом, чтобы заставить ее сказать, где находится Джими.
– А моя Берта? – изрыгает Здоровило.
– Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого века. Желая выяснить все до конца, она вернулась в Мэзон-Лаффит. Наши ловкачи ее заметили и узнали. Они испугались и заперли ее в каком-то месте, дабы избежать разоблачения.
– Ты считаешь, что они причинили ей зло?
– Ну что ты! По моему мнению, они не убийцы. Лучшее тому доказательство то, что они отпустили ее, не тронув, в первый раз.
– Верно, – соглашается Толстяк. – Дай-ка ты мне еще капусты и сала, отличная это штуковина!
К нам присоединяется парикмахер, сверкающий, как форель в горной речке.
– Знаете, о чем я думаю? – спрашивает он.
И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает:
– Я не открыл сегодня свою парикмахерскую. В квартале подумают, что я удушил себя газом.
Эта возможность, похоже, никого не огорчает сверх меры, и он присоединяется к нам, чтобы поесть.
– В общем, – заключает Берюрье, проглотив второй вилок капусты, – ты разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка на мою жену.
– И на миссис Унтель – что я имел честь и преимущество втолковывать тебе вот уже несколько минут...
Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку.
– Господин Пино, – сообщает она. Этот почтенный обломок прошлого хочет представить мне отчет о выполнении порученной ему миссии.
– Передай ему привет! – кричит Берю. И я слышу, как он заявляет Фелиции: «Пино – неплохой парень, но он всегда грязен, как расческа».
– Бывают и чистые расчески, – уточняет Альфред. По его голосу я понимаю, что он находится в состоянии сильнейшего душевного возбуждения.
По правде говоря, число душевных состояний не столь уж велико, точнее, их всего два. Нормальное состояние – это апатия, нудное повторение одного и того же, скучная болтовня, забота о своем здоровье. И состояние анормальное, соответствующее заторможенности: лихорадочность движений, заикание, повторяющееся выпадение челюсти, чихание, почесывание ягодиц и тому подобное.
– Что с тобой приключилось, мой доблестный старец?
– Со мной ничего, но приключилось с миссис Унтель, – отвечает он.
– Что?
– Ее только что выловили возле острова Лебедей.
– Мертвую?
– Утонувшую...
– Утонувшую утонувшую или убитую и сброшенную в воду?
– Утонувшую утонувшую...
Вот так новость! А я только что говорил, что похитители мадам Лавми не являются убийцами! Да, конечно, еще бы! Если они поступят так же с нежной Бертой, то, возможно, ей достанется яма, в которой течет Сена.
– О чем ты задумался? – обеспокоено спрашивает. Пино.
– Ты установил слежку за женой Лавми?
– Да... Она приехала к своему мужу. Я тебе звоню из забегаловки рядом со студией. Что ты собираешься делать?
– Еду туда.
Удрученный тяжелыми размышлениями, я возвращаюсь в столовую. Берю приканчивает сыр камамбер.
– Новости? – спрашивает он.
– Незначительные... Так, болтовня Пинюшора.
– Этот старый краб не может обойтись без того, чтобы не напустить туману, – заявляет Толстяк и разражается смехом такой силы, что дрожат стекла, а Джими заходится криком.
Фелиция берет малыша на руки, чтобы его успокоить. Он мгновенно перестает кричать. Как это странно, думаю я: невинный младенец стал причиной смерти другого человека. Ему всего лишь несколько месяцев, а он уже делает свое маленькое жертвоприношение.
В момент моего появления на площадке, съемки фильма «Вступление холеры в Марсель» временно были прерваны, поскольку у главного оператора случился нервный срыв, а ассистентка режиссера сломала ноготь, когда чинила карандаш. Пробираясь сквозь лес погашенных прожекторов, я чувствую, как чья-то энергичная рука обрушивается на мое плечо.
– Решительно, дорогой полисмен, ты начинаешь входить во вкус!
Это Ларонд. На нем рубашка «Made in USA», представляющая нам заход солнца над пальмовой рощей.
– Ты вырядился в сахарскую афишу? – спрашиваю я его.
– Помолчи, это подарок красавчика Фреда.
– Черт возьми, секретарю Фреда удалось обратить его в свою веру?
– Нет, но он был безмерно счастлив от одного слушка, который я пустил через свою газету. Я поведал миру, что он способен выпить без передышки бутылку «бурбона»... Поскольку это неправда, ему это польстило.
Ларонд – гениальный виртуоз в измышлении небылиц на потоке.
– Ну что, твое расследование в ажуре? – напрямик спрашивает он.
– Ты прямо какой-то одержимый, Бебер! Скажи-ка, я слышал, фигуранты болтали, будто здесь находится миссис Лавми.
– Точно, бой!
– Я хотел бы быть ей представленным... Я видел ее фото, она как раз в моем вкусе.
Он вновь смотрит на меня острым взглядом такой интенсивности, что затрагивает мою совесть.
– Когда ты смотришь вот так, – шучу я, – создается впечатление, что ты проводишь желудочный зондаж... Так это возможно или нет?
– Идем, прекрасный павлин.
И он ведет меня в гримерную суперзвезды. Оттуда доносится ужасный тарарам. Альбер открывает дверь, не дав себе труда постучать. У Лавми пьянка. Красавчик с обнаженным торсом восседает на медвежьей шкуре. Американские журналисты с фотокамерами в руках набираются за его здоровье под меланхолическим взглядом его жены. Электрофон высокого класса молотит какую-то песню «Квартета золотой заслонки».
– Хэлло! – радостно говорит Лавми.
Может быть, я и четверть половины олуха, но у этого парня нет ничего общего с отцом, у которого похитили ребенка.
