– Мне бы очень хотелось встретиться с вами и услышать продолжение вашей истории. Позвоните, пожалуйста, если будет желание, и назначьте встречу на любое время.
– Хотите написать новый авантюрный роман?
– Скорее тут материал для трагедии.
Москва встретила нас крепким морозом и холодным солнцем. Пат с ужасом увидела, что у нее изо рта вырываются клубы пара. Но еще больше ее поразил снег, она наклонилась и взяла горсточку. Снег посыпался между пальцев, как сухой порошок.
– Ты что – снега никогда не видела?
– Только в холодильнике… Как тут холодно. Лицо щиплет!
Она попыталась высунуть ладошку из длинного рукава, но у нее ничего не получилось. Я подхватил сумки, и мы рысцой побежали к стоянке автобуса. Пат все время путалась в длинной куртке: в такой одежде никогда не ходила. Она пыталась приподнять полы, одним словом – умора! А меня, разморенного тропическими пляжами, пробрало основательно. Когда подошел автобус, мои кости так промерзли, что при сгибании в суставах трещали, привлекая внимание. Пат посинела, как недозревший баклажан. В автобусе она села у окошка и подавленно смотрела на бескрайние белые поля, пустыри, заснеженные ели. На каждой остановке в автобус ломились люди в однообразных темных одеждах.
– Как дела? – спросил я, беззаботно стуча зубами.
– Хорошо, – прошептала она фиолетовыми губами.
– Мне тоже! – не стал врать я.
Все-таки вернулся на Родину, да еще с экзотической девчонкой, которую непременно возьму себе в жены. Знакомые лопнут от зависти.
Подумал об этом – защемило. Нет у меня никаких знакомых. Давно бы пора обзавестись, да вот сам с собой еще толком не познакомился…
Потом мы нырнули в теплую утробу метро. Но я так и не согрелся: со всех сторон меня обжимали мороженые дубленки и шубы. На переходе сержант милиции проверил мои документы.
– Бомжуешь? – спросил он строго.
– Моржую! – ответил я.
Комната, которую я получил от ведомства, находилась в коммунальной квартире на Полянке. Старый дом неприлично обветшал, от него отваливалась штукатурка. Купцы, которые здесь жили, приходя глубокой ночью, скрипели половицами, вздыхали от хмельной усталости и валились на пуховые перины. Конечно, они не потерпели бы такую разруху. При коммунистах эти дома стали коммунальными. Они мельчали, обрастая изнутри новыми перегородками. А если их ломали, то уже вместе с самими стенами. Дом давно был безнадежно больным. Тут даже стены чихали.
Но мою гостью не испугали даже запахи в подъезде. Я постучал в дверь: ключи безнадежно потерял в Таиланде. И был несказанно рад, когда открыл сосед – мужчина с плутоватыми глазами (его звали Толя Красницкий). Иначе пришлось бы вышибать дверь ногой. Запасной ключ висел на гвозде. Я с трудом отомкнул комнату – пальцы одеревенели, но уши уже оттаяли, и я четко услышал поставленный вопрос:
– Сосед, на демонстрацию оппозиции пойдешь? Жириновцы грузовик водки обещали для сугреву.
Не ответив, я захлопнул дверь. Мы в мгновение ока разделись, я кинул Пат свой махровый халат, схватил ее за руку и потащил в ванную. Сбросив последнюю одежку, залезли в ванну. Вода была как кипяток, но от холоднющих эмалированных стенок мы покрылись миллионом пупырышек. Кран выгнуло от напора воды, мы с блаженством внимали грохоту, горячие волны окатывали нас почти как в океане. Так мы сидели час или два, понемногу подпуская кипятку. Потом, обмотавшись полотенцем, я постучал к соседу. Он, лежа на диване, читал какую-то газету. Я протянул ему пятьдесят долларов и попросил взять пару бутылок водки, шампанское и какой-нибудь еды. Сосед, не выказав никаких чувств, молча взял деньги. Прежде чем хлопнула дверь, я вновь погрузился в воду.
Потом мы уснули, разбудил нас жизнерадостный стук в дверь.
– Эй, мореманы, не утопли?
– Выплываем! – сообщил я. – Сготовь чего-нибудь горяченького.
Я вылез из ванны, сел на край, почувствовав, как закружилась голова.
– Согрелась? – спросил я девушку.
– Согрелась! – повторила Пат.
Она схватывала язык на лету. Ее головка и душа были чисты, как школьная доска для первоклашек.
Мы ужинали вместе с соседом. Он ни о чем нас не расспрашивал, говорил больше о себе. Из его путаного рассказа Пат, конечно, ничего не поняла. А я в течение вечера набрался самых разрозненных сведений. Красницкий работал могильщиком.
«Самое страшное, – доверительно сообщил он, – выкорчевывать старые кресты». А еще под большим секретом он поведал, что является председателем тайного общества «Разбуженные сердца». Потом он цитировал куски из Ницше, Шопенгауэра и некоего Клаксонера. Последним оказался сам Красницкий – это был его творческий псевдоним, а труды его – желтые машинописные страницы – показал лишь издали, предупредив, что их еще никто не видел и не читал.
…Вскоре мы привыкли к его странностям. Одна из них была – приводить на свои сборища первых попавших под руку людей. Правда, кроме чистопородных бомжей. Не знаю, чем он прельщал. Девушек-студенток притащил из подземного перехода, они играли на двух прехорошеньких скрипках. Был еще молчаливый человек, который раздавал маленькие карточки. Я видел его в метро и наблюдал, как тот вручал человеческой веренице разноцветные бумажечки. Доставал он их из чемодана-сумки, стоящей у его ног. Пару раз я, прикинувшись спешащим в метро, прихватывал бумажные квадратики. Содержание было скучным: предлагалось устроиться на «очень выгодную работу».
Красницкий подбивал меня пойти агитировать за его общество «Разбуженные сердца» у проходных заводов и фабрик. За эту работу он даже обещал денег. Водились у него какие-то спонсоры. Но за «агитацию» ведь могли и лицо начистить. Пролетариат прозябал без денег…
Красницкий сказал, что меня неплохо бы испробовать в роли трибуна. То есть народ должен тянуться ко мне не с кулаками, а с распахнутыми сердцами.
Он внезапно исчезал на три-четыре дня, затем так же неожиданно появлялся в коридоре в своей заскорузлой майке…
Мы с Пат предавались любви. И почти всегда в тот самый момент, когда мне было очень хорошо, подсознательно я думал о том, сколько же у нее было до меня мужчин. Серая похотливая вереница… Я простил ей все. Но эта кивающая, всепонимающая, насмешливая толпа преследовала меня всегда, даже в те самые-самые мгновения…
Эти дни я выходил только в ванную. Пат готовила еду. Она как-то сумела договориться с соседом, и тот услужливо ходил в магазин и приносил все, что бог на душу положит. В принципе мы были довольны. Может, Пат и заказывала что-то другое, но выбор в нашем угловатом магазинчике не давал возможности для широкого размаха. На четвертый день, утомившись от тайского массажа, тюленьего образа жизни, я бодро вышел на кухню. Красницкий тупо смотрел на плиту. Оказалось, перекрыли газ.
– Нет хуже смерти: быть зацелованным толпой, – сочинил я вялый афоризм.
– Толпа не ропщет лишь тогда, когда ее загривок в крепкой длани. – Красницкий ерзал на стуле, подзадоривая меня продолжить стихотворное состязание. Но я тут же остыл, как наша плита.
* * *
Наутро мы просыпались счастливыми. Мы смеялись, вытряхивая на пол кошелек, мелкие купюрки падали на пол, как последние листья зимнего сада. А утром Пат смотрела на узоры окна и никак не могла понять, какой кудесник и зачем успел так повеселиться над морозным стеклом.
Большую часть времени мы проводили под моим солдатским одеялом. Порой на меня накатывали грустные мысли о будущем – будущее не ассоциировалось у меня с безбедным существованием, ни одна звезда на небосклоне не давала даже проблеска надежды.
А смуглое тельце отвлекало от земных забот, не давая мне покоя ни днем, ни ночью; маленькая заводная «девчонка-пружинка» будто опасалась, замерев на мгновение в стылой московской квартире, нечаянно замерзнуть. Я не знал с нею устали. Мы научились понимать друг друга без слов, нам хватало кратких междометий; наши глаза, встречаясь, заменяли нам все богатство, которым вряд ли может обладать любой из существующих на земле языков.
Маленькое существо дарило мне свою преданность. За окном у нас дымила котельная, потому у нас было жарко, как на экваторе. Я ходил в одних трусах, а Пат совсем перестала одеваться. Однажды ночью я проснулся, ощутив пустоту рядом с собой. Она стояла у окна, свет луны отражался на ее бедре. Я невольно залюбовался ею, прозрачная занавеска будто игриво пыталась закрыть ее. Я хотел позвать ее. Но что-то меня остановило: мне показалось, что она спит, и сейчас, не сознавая себя, стоит, маленькая тайская сомнамбула. Девочка-лунатик. Если б я ее окликнул, она, возможно бы, умерла от разрыва сердца.
Что она могла видеть за окном? Серые стены домов и сизый снег… Она положила ладонь на мерзлое стекло – и я ощутимо почувствовал холод, который передался ее маленькой ладошке.
О чем она думала – вспоминала залитую солнцем страну, которая щедро дарит так много тепла?
