— Прекрасно, — сказал Спейд.
— Прекрасно, сэр. По приказу Великого Магистра ордена Вилльерса де л-Ильд д-Адана турецкие рабы сделали эту драгоценную птицу в замке святого Анджело, и вскоре ее отослали Карлу, который в то время находился в Испании. Галерой, которая везла птицу, командовал член ордена французский рыцарь Кормье или, по другим источникам, Корвер. — Его голос снова опустился до шепота. — До Испании птичка так и не долетела. — Он улыбнулся, не разжимая губ, и спросил: — Вы слышали о Барбароссе, Красной Бороде, Каир-ад-Дине? Нет? Это знаменитый предводитель морских пиратов, обосновавшийся в то время в Алжире. И он, сэр, захватил галеру и забрал птицу. Птица попала в Алжир. Это факт. Французский историк Пьер Дан приводит его в одном из своих писем из Алжира. Он писал, что птица находилась в Алжире более сотни лет, пока ее не увез оттуда сэр Фрэнсис Верней, английский авантюрист, который какое-то время плавал с алжирскими пиратами. Может, это и неправда, но Пьер Дан верил в это, и для меня этого достаточно.
В книге леди Фрэнсис Верней «Мемуары семьи Верней в XVII веке» птица не упоминается. Я проверял. И совершенно определенно, что, когда сэр Фрэнсис умирал в мессинской больнице в 1615 году, сокола у него не было. Он разорился вчистую. Но, сэр, нет никакого сомнения в том, что птица оказалась в Сицилии. Там она в конце концов стала собственностью Виктора Амадея II вскоре после его коронации в 1713 году и была одним из его свадебных подарков невесте, когда он женился в Шамбери после отречения от престола. Это факт, сэр. Сам Карутти, автор «Истории царствования Виктора Амадея II», подтверждал его.
Может быть, они — Амадей и его жена — взяли птицу с собой в Турин, когда он попытался вновь занять престол. Но как бы то ни было, в следующий раз она появляется уже в руках испанца, который участвовал во взятии Неаполя в 1734 году, — отца дона Хозе Монино-и-Редондо, графа Флоридабланки, главного министра Карла III. Нет никаких причин сомневаться, что она пробыла в этой семье, по крайней мере, до конца Первой Карлистской войны в 1740 году. Затем она объявляется в Париже как раз в то время, когда туда из Испании бежали многие карлисты. Один из них, видимо, и привез ее туда. Неважно, кем он был, ибо совершенно ясно, что о ее истинной ценности он и понятия не имел. Во время Карлистской войны птицу из предосторожности покрыли каким-то составом, после чего она превратилась в обыкновенную черную статуэтку. И в этом обличье, сэр, она целых семьдесят лет переходила в Париже от одного дельца к другому — глупцы не понимали, с каким сокровищем они имеют дело.
Толстяк улыбнулся и горестно покачал головой. Потом продолжил:
— Семьдесят лет, сэр, эта несравненная драгоценность, если так можно выразиться, прозябала в трущобах Парижа. Так продолжалось до 1911 года, когда греческий делец Харилаос Константинидис наткнулся на нее в одной из захудалых лавчонок. Харилаос быстро раскусил, что попало ему в руки. У него поразительный нюх на такие вещи. Именно Харилаос, сэр, проследил большую часть истории этого несравненного сокровища и точно установил его происхождение. Я узнал об этом и выдавил из него почти все сведения, хотя кое-какие детали мне и пришлось потом добавить самому.
Харилаос, сэр, не спешил продавать птицу. Он знал, что, несмотря на невероятную стоимость самих драгоценностей, цена вещи вырастет до баснословных размеров, если удастся неопровержимо установить ее подлинное происхождение. Возможно, он намеревался вести дело с одним из современных богатых наследников старого ордена — Английским орденом святого Иоанна Иерусалимского, прусским Iohanniterorden[2], а то и с французским или итальянским потомками суверенного Мальтийского ордена.
Толстяк поднял свой стакан, улыбнулся, увидев, что он пуст, и вновь встал налить виски себе и Спейду.
— Ну что, постепенно начинаете мне верить? — спросил он, наливая содовую из сифона.
— Я никогда не говорил, что не верю вам.
— Вы не говорили, — усмехнулся Гутман. — Говорил ваш вид. — Он сел, отпил большой глоток, вытер рот носовым платком. — Чтобы обезопасить себя на время исторических штудий, Харилаос покрыл птицу новым слоем эмали, придав ей тот вид, который она имеет сейчас. Ровно через год после того, как он приобрел сокола, или месяца через три после его вынужденного признания мне, находясь в Лондоне, я прочитал в «Тайм», что его дом ограблен, а сам он убит. Уже на следующий день я был в Париже. — Он сокрушенно покачал головой. — Птица исчезла. Бог свидетель, сэр, я просто обезумел от ярости. Я был уверен, что никто больше не знает, что представляет собой черная птица. Что, кроме меня, грек не рассказал об этом никому. Из его дома было украдено очень много вещей. Это укрепляло меня во мнении, что вор забрал птицу вместе с остальной добычей, не подозревая о ее настоящей ценности. Потому что, смею вас уверить, человек, знающий истинную цену птице, не стал бы марать руки ни о что другое, кроме разве что драгоценностей короны.
Он закрыл глаза и самодовольно улыбнулся какой-то своей мысли. Открыв глаза, он сказал:
— Это было семнадцать лет назад. Как видите, сэр, у меня ушло семнадцать лет, чтобы напасть на след сокола, но в конце концов мне это удалось. Я не из тех, кто легко отчаивается. — Улыбка его стала шире. — Я хотел найти эту птицу и нашел ее. Я хочу иметь ее, и она у меня будет. — Он осушил свой стакан, снова вытер губы и спрятал платок в карман. — Я шел по следу птицы, и он привел меня в дом русского генерала Кемидова в пригороде Константинополя. Генерал понятия не имел, каким сокровищем он обладает. Для него сокол был черной эмалированной фигуркой, и только, но из-за своей строптивости — естественной строптивости русского генерала — он не захотел продать мне ее, когда я предложил ему сделку. Возможно, я чуть переусердствовал. Не знаю. Только знаю, что очень хотел получить птицу и боялся, как бы этот солдафон не принялся ее исследовать и не отковырнул часть эмали. Поэтому-то я и послал к нему… м-м-м… своих агентов. И они, сэр, добыли птицу, но я ее так и не получил. — Он встал и с пустым стаканом подошел к столу. — Но я получу ее. Ваш стакан, сэр.
— Значит, птица принадлежит не кому-нибудь из вас, — спросил Спейд, — а генералу Кемидову?
— Принадлежит? — переспросил толстяк насмешливо. — Видите ли, сэр, еще можно сказать, что птица принадлежала королю Испании, но я не понимаю, как можно говорить о каких-либо правах на эту вещь, кроме права фактического обладания. — Он откашлялся. — Вещь такой ценности, переходившая из рук в руки столь необычными способами, принадлежит тому, кто ею владеет.
— Значит, сейчас она принадлежит мисс О'Шонесси?
— Разве что как моему агенту…
Спейд произнес ироничное «О!».
Гутман, глядя задумчиво на пробку от бутылки виски, которую он держал в руках, спросил:
— Вы совершенно уверены, что птица сейчас у нее?
— Уверен.
— Где?
— Я точно не знаю.
Толстяк с громким стуком поставил бутылку на стол.
— Но вы же сказали, что знаете, — произнес он протестующе.
Спейд беззаботно махнул рукой.
— Я имел в виду, что знаю, где взять ее, когда придет время.
— И возьмете? — спроеил Гутман.
— Да.
— Где?
Спейд ухмыльнулся и сказал:
— Оставьте это мне. Это моя забота.
— Когда?
— Когда буду готов.
Толстяк сжал губы и спросил, улыбаясь, — лишь наметанный взгляд сумел бы заметить его обеспокоенность:
— Мистер Спейд, где сейчас мисс О'Шонесси?
— В моих руках, я нашел для нее очень надежное убежище.
Гутман улыбнулся одобрительно.
— Значит, все в порядке, сэр, — сказал он. — И прежде чем мы приступим к обсуждению финансовых проблем, ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос: как скоро вы сможете или, если угодно, соблаговолите получить сокола?
— Через пару дней.
Толстяк кивнул.
— Это нормально. Мы… Но я совершенно забыл о своих хозяйских обязанностях. — Он повернулся к столу, налил виски, добавил в него воду из сифона, один стакан поставил около локтя Спейда, а другой поднял. — Итак, сэр, выпьем за хорошую сделку и приличную прибыль, которой бы хватило и на вас, и на меня.
Они выпили. Толстяк сел. Спейд спросил:
— Что вы считаете хорошей сделкой?
Гутман подержал свой стакан против света, любовно его разглядывая, отпил еще один большой глоток и сказал:
— У меня есть два предложения, сэр, и оба они хороши. Выбирать вам. Или я даю вам двадцать пять тысяч долларов сразу по получении от вас сокола и еще двадцать пять тысяч, как только добираюсь до Нью-Йорка; или вы получаете от меня четверть — двадцать пять процентов — того, что я выручу за сокола. Выбирайте: пятьдесят тысяч долларов почти немедленно или же сумма гораздо больше через, скажем, пару месяцев.
Спейд выпил виски и спросил:
— Насколько больше?
— Гораздо больше, — повторил толстяк. — Кто знает насколько? Сто тысяч, четверть миллиона? Поверите ли вы, если я назову сумму, которую считаю минимальной?
