Он и не заметил, как разволновался, произнося перед этой молоденькой девушкой пламенную речь. Владислав поймал себя на мысли, что тихая Лена — первая женщина, которой он вот так откровенно изливает душу, рассказывает о сокровенных своих мыслях. Почему? Наверное, все же было что-то в ней неосязаемое, что влекло его и заставляло довериться ей. Странно, подумал Варяг, Свете он никогда этого не говорил, и уж тем более Вике. Только в приватных беседах с ее покойным отцом, академиком Егором Сергеевичем Нестеренко, он позволял себе раскрыться до конца, высказать наболевшее, что копилось на душе.
Часы в гостиной глухо пробили два раза. Два часа ночи! Опять заговорились.
— Может, спать будем? — ласково спросил он. Лена грустно помотала головой.
— Нет. Сейчас я не засну. — И, помолчав, добавила:
— Так что все-таки у тебя завтра?
Владислав тяжело вздохнул, мысленно вернувшись к делам.
— Уже не завтра, а сегодня. Сегодня вечером. Должен состояться серьезный разговор. От него многое будет зависеть в дальнейшем. — И тут его кольнула страшная мысль. Мучительная догадка. Он схватил Лену за руки и жестко спросил:
— Послушай, ты не могла бы Лизу сегодня вечером забрать с Никитиной Горы и перевезти в Москву? К себе? На пару дней. А Валя пусть пока на даче одна поживет.
— Зачем? — не поняла Лена. — Зачем ее забирать? Ей там так хорошо. Место тихое, спокойное…
— Да, место тихое… — мрачно повторил Варяг. — Да только слишком уж известное.
— Известное? Кому? — недоуменно переспросила Лена. — Владислав, я что-то ничего понять не могу. Не говори загадками!
Он даже застонал от страшного предчувствия. И от собственного бессилия что-либо изменить. Он потянулся к телефону и привычно, не глядя нажал семь кнопок. На другом конце линии ответили не сразу. В трубке послышался заспанный голос Чижевского.
— На проводе!
— Николай Валерьянович! Это Игнатов! — глухо заговорил Варяг. — Извините, что беспокою так поздно. Но дело неотложное. Вы можете завтра… вернее, сегодня утром послать людей на Никитину Гору и оставить их на даче? Там Лиза с няней. Одни.
Чижевского удивила не сама просьба шефа. Его удивил звонок в столь поздний час. Но старый служака не подал виду и обещал все исполнить, как полагается.
Дав отбой. Варяг лег рядом с Леной и, задумчиво глядя прямо ей в глаза, сказал:
— У меня встреча с моими коллегами по бизнесу. У них, понимаешь ли, есть ко мне некоторые претензии. И мне придется объяснять им, что они ошибаются. А это будет непросто.
— Для тебя эта встреча очень важна? — каким-то жалобно-беззащитным тоном произнесла Лена. — Ее нельзя отменить, перенести?
Он усмехнулся.
— Нет, конечно. Да ты не переживай. Все обойдется. — Он щелкнул кнопкой ночника. Факел в руках стеклянной девушки погас. — Давай-ка спать, милая.
Лена отвернулась и затихла. Она лежала с раскрыты-. ми глазами и думала.
Думала о том, что без памяти влюбилась в этого восхитительного, но непонятного мужчину. И что, мечтая в далеком детстве о «прекрасном принце», даже и не предполагала, что он будет уголовником. И еще о том, что завтра, а точнее, сегодня вечером в жизни Владислава должно произойти нечто, что может круто изменить его, а значит, и ее судьбу.
И помешать этому уже никак нельзя.
С тяжелым сердцем ехал на сходняк Закир Большой. Он прекрасно понимал, чего от него ждут сегодня вечером, — и эта малоприятная миссия, затрагивающая впрямую интересы, положение и авторитет смотрящего России, не доставляла ему никакой радости. Варяг никогда не числился в друзьях у Закира. Он и раньше нельзя сказать чтобы шибко обожал Варяга, но уважать — уважал. И вот сейчас Закиру приходилось поступать против своих убеждений, и от этого на душе у него было погано. Полгода тому назад гордый сын гор даже мысли допустить не мог, чтобы кто-то навязывал ему свою волю, тем более помыкал им, как глупым бараном.
И надо же было такому случиться, что он, опытный ушлый вор, так по-глупому попался на крючок. И вот теперь в нынешней ситуации вынужден послушно исполнять волю большого ментовского начальника — генерал-полковника Урусова. Это было для него невыносимо.
В воровском мире Закир Буттаев давно пользовался непререкаемым авторитетом. А в родном Дагестане его слово и вообще ценилось на вес золота.
Вырос Закир в бедной семье в высокогорном ауле. Он помнил себя босоногим мальчонкой, с утра до вечера проводящим время в горах среди дикой природы. А ночью, когда вся семья спала, он, прильнув ухом к черной тарелке радиоточки, завороженно вслушивался в едва слышимые диковинно красивые мелодии из Москвы.
Особенно ему нравилась одна напевная, завораживающая музыка, уносящая его детское воображение высоко-высоко к облакам и заставляющая мечтать о неизвестной сказочной жизни. Тогда маленький Закир не знал, что это музыка русского композитора Чайковского. Но она доставляла ему истинное наслаждение.
Годы спустя, уже став признанным авторитетом, он дивился, как это в столь юном возрасте он умел понимать красоту мелодий, так не похожих на старинные горские песни, которые певали у них в ауле. Видно, было от природы дано Закиру тонкое музыкальное чутье. И вообще художественный талант. Закир с детства любил рисовать. На обрывках выцветшей бумаги кусочком угля он мог часами рисовать величественные северокавказские горы, одиноких осликов на пыльной дороге, устало бредущих к дому соседских стариков. Он мечтал стать художником. Но жизнь сложилась не так, как хотелось маленькому Закиру. Горячий нрав и молодость повернули все так, что первый раз он использовал свои художественные дарования на зоне, где за дневную пайку делал зекам изумительной красоты наколки. В свою первую ходку он отправился пятнадцатилетним пацаном — за убийство. У родителей Закира не было денег на мало-мальски приличного адвоката, который смог бы отмазать мальца. Сначала он попал в детскую колонию, а как исполнилось ему восемнадцать, отправился тянуть срок далее — по знаменитым тюрьмам да лагерям.
В воркутинском лагере юного дагестанца за его таланты сразу приметили местные паханы, да и кум относился к нему сердечно: к большим советским праздникам парень рисовал роскошные плакаты для красного уголка, а в основном занимался, как шутила братва, акупунктурой — накалывал на широкие воровские спины, груди и ягодицы православные храмы, кресты, русалок да витиеватые надписи. Эта иглотерапия спасла Закира от многих несчастий — более того, именно этому занятию сын солнечного Дагестана был обязан тем, что выжил в суровом северном краю. И тем не менее по ходу дела ему накинули восемь годков. Он вышел на волю лишь через тринадцать лет — двадцативосьмилетним, много пережившим мужчиной.
Покидая зону, Закир зарекся переступать порог казенного дома.
Но и тут судьба распорядилась по-своему. Вернувшись из пермского лагеря в родной Дагестан, Закир осел в Кизляре и устроился работать на местный коньячный завод — художником. Рисовал этикетки для подарочных коньяков, которые выпускали на заводе в канун 60-летия Советской власти. Шел тогда 1977 год.
Тут— то его и приметили местные авторитеты -уж больно здорово он изображал горные хребты и на их фоне шерстистых маралов с тяжелыми завитыми рогами.
Привели Закира как-то к знаменитому кизлярскому вору Гамзату, тот внимательно посмотрел в глаза Закиру и предложил ему очень хорошие деньги — раз в пятьдесят больше, чем тот получал в этикеточном цехе. Закир сильно удивился, пока не узнал, что его художественный дар требовалось применить для изготовления металлических форм, используемых при печатании банкнот. Но не рублей с восковым профилем вождя мирового пролетариата, а диковинных зеленых бумажек с лицом какого-то важного щекастого господина в парике. И надписи были на бумажках не русские, а английские. Одно было только понятно — число 100. Закир оробел и поначалу стал отказываться, но Гамзат очень мягко, но безапелляционно попросил его прямо тут же приступить к работе и нарисовать на ватманском листе сотенную купюру. Закир вздохнул, взял карандаш и прямо на глазах у Гамзата за полтора часа изобразил купюру в масштабе один к одному — и даже меленькие буковки в углу бумажки срисовал.
Пораженный точностью копии, Гамзат тотчас вынул из кармана толстую пачку красных сторублевок и, отсчитав пять, вложил Закиру в руку. В ту дремучую пору на пятьсот рублей вся многочисленная семья Буттаевых могла сытно жить несколько месяцев. Это было великое искушение — и Закир не устоял. Только потом уже он понял, что в тот день в доме у Гамзата получил воровское крещение. А потом пошло-поехало…
Прошло полгода. По ночам в подвале богатого кизлярского особняка глухо стучал печатный станок, мягко выплевывая зеленые бумажки, которые стоящие у станка работники Гамзата ловко подгребали руками, бросали на пол и топтали босыми пыльными ногами. Самодельным долларам надо было придать «рабочий» вид — так их легче было сбывать валютным барыгам в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване, Риге, Таллине, Сочи, Ташкенте, Одессе… и в других концах необъятной тогда советской родины.
