Я даже знаю корни этой странной ностальгии по несуществовавшему в моей жизни усадебному уюту. Когда-то мой дядюшка Фриц, барон фон Штернберг, владел поместьем в Латвии. Я никогда в нем не был и видел усадьбу только на картине, что висела в гостиной у моих родителей: мне было чуть больше пяти лет, когда усадьбу сожгли латышские революционеры во время первой русской революции. Именно после этого дядя Фриц разочаровался: и в русской Империи, которой верой и правдой служили остзейские немцы со времен барона Паткуля; и в латышских крестьянах, которых считал вполне здоровым германизированным элементом, — до тех пор, пока эти самые крестьяне во главе с управляющим не сожгли поместье. Дядя частенько наезжал к нам в гости и почти каждый раз после обеда за рюмкой бренди и сигарой вспоминал предательство своего латыша-управляющего.
— Я поднял этого мерзавца из грязи, выучил и сделал управляющим, я относился к нему как к собственному сыну! — возмущался дядя Фриц. — И что же я получил?! Этот негодяй нагло заявил мне, что я должен быть счастлив, что усадьбу не сожгли вместе с моей семьей! И что немцам не место в свободной Латвии! Каково?! Эти потомки германских рабов вдруг вообразили себя европейской нацией, способной к самостоятельному развитию. Они забыли, что каменные города, церкви и университеты построили для них немцы. Мы, немцы, строили дома, университеты и храмы, несли цивилизацию, культуру и Божье слово в эти дикие края! А они столетиями лизали наши сапоги в благодарность за это. И если у разных там латов-эстов и образовалось какое-то подобие европейской культуры, то не благодаря их личным способностям, а исключительно в силу особых свойств немецкого гуталина!
Отругав лато-эстов, дядя переходил к критике разочаровавшей его Российской империи.
— Империя! Великая империя, перед которой трепетала Европа! Достигшая наивысшего могущества при императрице Екатерины Великой, без соизволения которой ни одна пушка в Европе выстрелить не смела! А кто была великая императрица российская до замужества? Немецкая принцесса Ангальт-Цербстская София! — патетически восклицал дядя. — Поколения немцев не за страх, а на совесть строили Российскую империю! И что же?! Несколько тысяч экзальтированных особей и уголовных элементов заставили содрогнуться все здание Империи. Полиция и армия оказались в растерянности! В нашем уездном городе бывший каторжник, осужденный за убийство и ограбление, разъезжал по городу на автомобиле градоначальника вместе с собутыльниками и женщинами легкого поведения, а городовые, жандармы и чиновники отдавали ему честь, — потому что тех, кто не отдавал ему честь, он немедленно расстреливал. И лишь два немца, два полковника, Мин и Ренненкампф, спасли тогда Империю решительными действиями! Ну почему же Господь великую Российскую империю населил такими глупыми и неуправляемыми дикарями, как русские?!
Затем дядюшка принялся сокрушаться по поводу тупости русской аристократии и происков мирового еврейства, приведших Российскую империю к противоестественному союзу с «еврейско-масонскими» Англией и Францией и войне с «исторически дружественной» Германией. Да, несмотря на то что дядюшка покинул Россию еще в 1907 году, он где-то в потаенных уголках души оставался подданным Российской империи.
Впрочем, уехав на историческую родину всех немцев, дядя быстро набрался живительных соков из глубинных генетических корней на земле предков и стал ярым патриотом Великогерманского рейха. Но из этого тоже не вышло ничего хорошего: прошло чуть больше десяти лет и Гогенцоллерны потеряли свою Империю не менее позорно, чем годом раньше Романовы.
Теперь дядя имеет звание СС-штандартенфюрера, служит в Управлении по делам расы, боготворит фюрера и созданный им Третий рейх. Учитывая особенности дядиной биографии и тяготеющий над ним рок, я невольно пришел к выводу: если Третий рейх в скором времени постигнет судьба Империй Гогенцоллернов и Романовых, то в этом будет виновата в первую очередь несчастливая дядина звезда.
Впрочем, сейчас я подумал: если бы российский император вовремя прислушался к вековой мудрости остзейских немцев, вся история Европы могла бы пойти по другому. А с учетом того, что дядюшка Фриц был убежденный холостяк и души не чаял в детях своей столь преждевременно оставившей этот мир дорогой сестры, то я вполне мог бы сейчас прогуливаться по великолепному саду СВОЕГО поместья. А, нагулявшись, шел бы пить в библиотеку домашнюю наливку, уютно расположившись с томиком Шиллера, в огромном мягком кресле напротив пылающего камина.
Сегодня я закончу день, лежа на скрипучей железной койке и выпив пару стаканов крепкого бимбера, раздобытый Лангеном на каком-то польском хуторе.
* * *
Утром Махер принес мне завтрак: обожаемый мной омлет и кружку крепкого натурального кофе.
— Откуда такое богатство? — изумленно воскликнул я.
— Свежее молоко и яйца принесли местные крестьяне, — пояснил Махер. — Они всегда приносят их для офицеров украинского батальона. Те платят щедро: хвастались, что хорошо пошерстили евреев в гетто. А кофе… Разве зря мы ездили в Берлин? Я основательно затарился на черном рынке!
— Так тот здоровенный чемодан ты весь набил кофейными зернами? — спросил я, с наслаждением отхлебывая божественный напиток.
— И не только! — загадочно улыбнулся Махер. Тут он посерьезнел и спросил: — Господин Герлиак, шпис из украинского батальона сказал мне, что их привезли ликвидировать евреев. Нас прислали сюда для этой акции?
— Нет, у нас совсем другое задание, — ответил я, и Махер с трудом подавил вздох облегчения.
Раздался стук в дверь и вошел Ланген.
— Доброе утро, господин Герлиак! — поздоровался он. — Телефонограмма из штаба обергруппенфюрера Баха.
Послание гласило: первая рота батальона СД специального назначения «Люблин 500» прибывает в Слоним к одиннадцати часам утра. Я взглянул на часы: почти десять. Ах, как славно именно так оценивать время: почти десять, одиннадцатый час! А не: девять пятьдесят, десять пятнадцать. И на войне можно устроиться достаточно уютно.
— Ланген, пусть Макс готовит машину, — приказал я. — В десять тридцать я должен быть на вокзале. Вы останетесь здесь, Махер поедет со мной на машине.
— Слушаюсь, господин Герлиак!
* * *
Эшелон прибыл на вокзал Слонима ровно в одиннадцать. Он еще не остановился, когда на платформу спрыгнул человек в полевой форме СС и быстрым шагом устремился ко мне. Это был командир 1 роты и мой заместитель гауптштурмфюрер Рудаков.
— Господин оберштурмбаннфюрер! Первая рота батальона СД специального назначения «Люблин 500» прибыла в ваше распоряжение. Командир первой роты СС-гауптштурмфюрер Рудаков.
— Рад тебя видеть, Сергей! — протянул я ему руку.
— А как я рад! — улыбнулся Рудаков, отвечая пожатием.
— Сколько вагонов наших? — спросил я.
— Пять вагонов с личным составом и три платформы с грузом, — ответил Рудаков и пояснил: — Часть штабной роты прибыла с нами, — связисты, отделение транспортно-хозяйственного взвода и фельдшер.
— Вон к нам начальник станции бежит, так укажи ему наши вагоны, — приказал я. — Я уже говорил с ним, он в курсе, что наши вагоны надо перегнать на обгонный путь в Альбертин.
— Понял, — кивнул Рудаков.
— Дашь указания, оставишь вместо себя старшего и поедешь вместе со мной. Пока вагоны отцепят, перегонят, — мы уже будем на месте. Понятно? Возле вокзала на площади серый «опель-капитан» — это моя машина.
Через десять минут мы с Рудаковым, сидя на заднем сиденье «опеля», направлялись в Альбертин. Я показал Рудакову конюшню, которую можно использовать в качестве гаража, и наш флигель.
— Часть личного состава можно разместить в главном здании, — сказал я. — Там дислоцируется рота украинского полицейского батальона, но свободные помещения есть.
Махер уже накрыл стол для нас в моей комнате. Увидев угощение, Рудаков сказал:
— Я распорядился сразу по прибытии развернуть полевую кухню. У нас с собой молодая капуста и солонина, так что можно сделать отличный берлинский айсбайн!
— Когда это еще будет! — возразил я. — А пока можно закусить, как говорят русские: «чем Бог послал».
— Я вижу, Господь щедро отсыпал вам, — оценил Рудаков. — Шпик, свежий хлеб, огурчики… Малосольные огурчики? Отлично! А что это? Бог мой! Селедка с молодым лучком и картошечкой! А чем запивать всю эту роскошь? Бимбером?
— Специально для тебя, — объявил я, извлекая бутылку водки, — «еще довоенной» — как объяснил мне поставщик.
— Красноголовка?! Глазам не верю! — обрадовался Рудаков. Он быстро снял сургучную заливку с горлышка, ловко выбил пробку из горлышка и разлил по граненым стаканчикам водку. — За нас, Генрих! — по русской привычке провозгласил Рудаков. — За то, что нам удалось выжить и удавалось это дальше.
