Победа… Ссыльные в тот день собрались у костра, побросав работу. На душе тяжело. Зачем власти отняли радость? Ведь этот день ждали и они, потирает култышки Алешка, смахивает
слезу Харитон, широко, размашисто перекрестившись, говорит:
— Слава тебе, Господи, за избавление от ворогов!…
Шаман задумчиво в огонь смотрит. Тепло рядом. А его морозит. Тело можно согреть. Но душу замороженную бедой, никакое тепло не берет.?. Нет у костра лишь старика Комара. Этот день ему — чужой праздник. А ссыльные молчат. Каждый вспоминает свое — родное, далекое, дорогое, какое навсегда осталось в памяти. К нему возвращаются в разговорах. Дожить до него доведется ли?
Победа… Ее встречали два берега. Один смехом, другой — слезами… Алешка потом много дней болел. Разве здесь, разве так мечтал он встретить День Победы? Его понимали. И старый отец слышал, как стонал ночами его сын от боли. Она, как память до конца жизни судьбой навязана…
Лучше не говорить, не будоражить. Пусть дойдет жалоба. У нее, как у беды, долгий путь. Лишь бы ответ был светлым, — думает дед, заканчивая печь. Сегодня, как славно получилось! Алешка с Глашкой закончили полы настилать, а Тимофей управился с печкой. Затопил ее. Она загудела, запела на все голоса, знакомо, забыто… Дед пригорюнился. Зимовье вспомнилось. Сын за плечо тормошит:
— Завтра из землянки перебираться будем! В свой дом! Начнем заново. В доме — не в землянке! Все в ином свете будет. И зима не испугает. Вон сколько дров ребятки запасли! Никакой мороз теперь не страшен!
А наутро семья Пескарей потащила из землянки в дом свой скарб. Немного успели передать им соседи. Зато поселковые постарались. Теплой одеждой всю семью обеспечили. Пусть и ношенная, зато чистая, добротная.
Глашка настаивала все харчи из общей кухни забрать, какие октябрьский люд деду послал. Но Пескарь не позволил. Не велел выделяться из общего котла и оставил припасы на кухне всем ссыльным поровну. За это Пескарям бабы помогли дом обмазать и побелить. Старики утеплили его завалинкой. Мужики помогли за неделю построить сарай. Дети дрова сложили аккуратными поленницами, натаскали еще плывуна. И зажила семья в новом доме, радуясь, что не осталась в зиму без своего угла и крыши над головой.
Зима в этом году запаздывала. И хотя небо, завесившись тучами, не раз грозило высыпать на голову усольцев сугробы снега, ветер поднявшись с моря, разгонял их, разрывал в грязные клочья, и небо снова светлело, ни одной снежинки не уронив на берег.
За заботами и хлопотами время летело незаметно. Но не для Пескаря. Он считал каждый день. И ждал. Молил Бога о помощи хотя бы для сына. Но путь письма долог. Это понимал старик. Оттого сидел вечерами у печки пригорюнившись.
Снег на Усолье высыпался под самый Новый год. Легкий, как пух. Детвора враз повеселела. Бабы на снегу заторопились зимнюю одежду почистить. Старики подальше от холода попрятались. Наружу не вытащишь. Легкий снег приносит лютые холода. И зима, словно наверстывая упущенное время, спешила. Уже на второй день сковала прочным льдом Широкую, будто проложила мост меж двух берегов. Пусть до весны забот не знают с переправой…
Ссыльные заранее стали готовиться к Рождеству. Этот праздник тут любили по-особому. Для него самую чистую и крепкую одежду берегли, лучший кусок выкладывали на стол. Все обиды забывали. И светились улыбками суровые доселе лица ссыльных. В этот праздник дети о детстве помнили. И гоняли друг друга снежками по улице, по всем дворам. В этот день забывалось все плохое. Не вспоминали о невзгодах и потерях. Рождество Христово! Это радость и смех, это песня и жизнь. Неважно на каком берегу. Богу виднее, какою станет судьба человеческая! Он всегда прав! Потому плакать в этот день считалось грехом. Плач — несогласие с Богом. Скорбь в сердце человека — гнев у Господа. На такое никто не решался в Рождество. Во всех домах ярко горели свечи. Пеклись пироги, жарилась рыба, тушилось мясо.
Все было готово к празднику и в доме Пескаревых. Даже Тимофей забыл о жалобе. И готовился к завтрашнему дню. Стук в дверь насторожил всех. Свои усольцы не стучались. Топали в дом без предупрежденья от стара до мала. Тут же… Явно кто-то чужой. Стучит, как из автомата поливает… Глашка побледнела. Алешка пошел открыть дверь. В избу вошли двое незнакомых людей.
— Вы Пескаревы? Собирайтесь!
— Куда? — взвыла Глашка.
— По вашей жалобе ответ пришел. Ознакомим вас, — предложили вежливо.
— Какая жалоба? — глянула невестка на свекра с укором. Но тот уже впихивал ноги в валенки, ни на кого не смотрел.
— Это я писал! Сам! Мне и слухать, что власти отписали, — разогнулся старик.
— Вы? Имя скажите!
— Тимофей я! — выпрямился дед.
— Нет! Вас нам не надо! Отправке в место прежнего проживания подлежит Алексей Тимофеевич Пескарев вместе с женой и детьми. О вас ни слова не сказано, — разъяснил один из вошедших, словно ушат воды на головы всех вылил.
— Слава Богу! — перекрестился Тимофей на икону.
— Я никуда без отца не поеду! — резко ответил Алешка.
— Да ты что? Спятил, что ли? Обо мне не тужи. Я старый хрыч, сколько уж осталось? Малость. Ты собирайся! Не мешкай, олух! — подталкивал старик оглушенного внезапностью сына.
— Если откажетесь, насильно вывезем. Нам предписано в двадцать четыре часа собрать вас, оформить документы, выдать деньги и билеты, обеспечить транспорт и отправить на материк. Так что не вынуждайте нас. Хоть вы теперь люди свободные, мы — выполняем приказ. А времени, как видите, мало отпущено. Торопитесь.
Глашка заметалась по дому, собирая узлы. Дети уже скакали от радости. И только Алешка сидел недвижно, с посеревшим, мрачным лицом.
— Слухай, сын. Чтоб меня вырвать отсель, кому-то вольным стать надо. Вот и дал Бог. Выхлопочешь, вызволишь. Я и возвернусь. А нонче не канителься. Спеши. Делов у тебя прорва, — торопил дед.
— Как же это ты сумел? — вырвался запоздалый вопрос.
— Не об том нынче толк. Вольный ты, сынок! Беги отсюда живей! Забудь Усолье. Там — люду поклонись. И от меня… Живым и покойным. Передай — помню их!
Вошедшие уже узлы ухватили, открыли дверь, торопя хозяев. Каждая минута на счету. Приказы любят точность исполненья. Иначе теряется их смысл.
Внуки обсопливев щеки деда наскоро, даже не подумав проститься с Усольем, побежали к берегу, где их ждала машина. Глашка уронила слезу на лицо Пескаря, сказала, что ждать станет папаню. И заторопилась на волю, не оглянувшись. И только Алешка, обняв крепко, прижал отца к груди. В ней плакало сердце. Не радуясь нежданной свободе.
— Береги себя! Жизнь положу, а тебя вырву отсюда! Хоть и к Сталину, пройду, добьюсь, докажу! Только ты потерпи немного. Чтоб снова вместе. Но уже навсегда.
— Беги, Алешка! Когда в село возвернешься, пропиши. Мне прочитают весточку. Обещаишься? — просил старик.
— Конечно. Все напишу, отец. Сохрани и помоги тебе Бог! — перекрестил старика и шагнул за порог, скрипнув то ли протезами, то ли сердцем…
Усолье словно почуяло радостную новость. И все ссыльные высыпали на берег проводить на волю первую семью. Ни снег, ни холод не помеха. Махали вслед машине платками, шапками. Кричали что-то веселое, доброе, а что — уже не расслышать, не разобрать…
Впереди всех стоял старый Пескарь. Седой, как снег. Без шапки. Он беззвучно шептал молитву, благословляя уезжающих. Он улыбался. Но от чего дрожали его плечи и страшно было ему оглянуться на опустевший дом? Ноги подкашивались, заплетались, не хотели возвращаться. Дом еще хранил их голоса и тепло. Он таращился из углов забытыми впопыхах игрушками, которых мальчишкам подарил морской прилив. Забытые, короткие штанишки меньшего, самого дорогого внука. Будет ли он помнить Тимофея? А может, забудет к весне? Дети недолго помнят стариков. Как-то приживутся они в своей деревне? Как встретят их сельчане? Конечно, жалеть будут. Мальчишек в школу отправят. Чтоб грамотными были. Не то что деды и родители. Грамотному проще жить и выжить, легче себя отстоять. Да и работу сыщут почище. Ведь теперь они не внуки полицая, а дети фронтовика. Уважаемого человека на все село, — думает старик, не замечая, как мелко-мелко дрожит его голова.
— Выходит, совеститься им меня нынче надо. Отречься, как от сатаны иль прокаженного. За мое, что в войну приключилось. До самой смерти видеться воспрещено. Так, видно, власти порешили, разлучив нас. И наказали дважды. Ссылкой и одиночеством. Не многовато ли одному столь? Да кого это теперь встревожит? Сам молил за сына, чего нынче сетую? Хочь они не станут маяться из-за меня и нести крест незаслуженно, — думает старик. И уговаривает сам себя:
— Рождество Христово начинается. Нельзя печалить сердце. Мои домой вертаются. Ишь, какой светлый день, какую радость Бог даровал! А мне, уж ладно. Ништяк… Вот только тошно без них вовсе. Аж дыхнуть нечем. Но сдается недолго. Отмаюсь к весне.
