– Но вы же не можете отрицать, что насилие в таких масштабах – это патология! – еще более патетически восклицал ведущий.
– Бросьте, молодой человек, – язвительно улыбался Штейнберг. – Если бы вас пороли хотя бы по субботам, вы не видели бы в физическом насилии ничего сверхъестественного. Примите как факт, что насилие над детьми в наших краях почти норма. И я вас уверяю, что значительная часть моих пациентов через это прошла: сначала их били или даже насиловали в семье, затем во дворе, затем еще где-нибудь. И результат, как говорится, налицо, – Штейнберг неприятно улыбнулся. – В тринадцать лет многие из них состояли на учете в детской комнате милиции, в семнадцать лечились от вензаболеваний, а вот теперь здесь, у меня...
На экране пошли кадры из больничной жизни, а за кадром мурлыкал и разливался всеми тонами и полутонами голос Штейнберга. Священник смотрел на экран и чувствовал, по какой тонкой грани прошел Иннокентий Моисеевич; еще немного, и был бы перебор. Но перебора не было.
Фраза за фразой Штейнберг исподволь увязывал в одно целое умственную ущербность и склонность к насилию, неспособность к обучению и склонность к насилию, пережитое насилие над собой и опять-таки склонность к насилию, но уже над другими. И то, как он это рассказывал, со смешком, порой, казалось, абсолютно неуместным, без всяких попыток читать мораль или призывать к немедленному действию, убеждало, как ничто другое.
Затем на экране появился второй персонаж, не менее интересный. Но кандидат исторических наук Владимир Кимович Сайко рассматривал уже массовое насилие как социальное явление.
На экране беспрерывно шли бессовестно заимствованные у центрального ТВ сцены культовых плясок южноафриканских негров и культурных мероприятий из жизни Третьего рейха; боевая раскраска американских индейцев и уголовные татуировки. А за кадром, напевно растягивая гласные, Владимир Кимович рассказывал о том, сколь точно совпадают термины и символы молодежных субкультур с терминами и символами примитивных племен, именно в силу своей примитивности оттесненных на обочину цивилизации.
– Видите ли, молодой человек, – распевно объяснял кандидат наук. – Все исторические примеры указывают совершенно точно: массовое насилие – это прежде всего острый признак социальной незрелости, несостоятельности этих самых масс. Но хочу подчеркнуть, они в этом не виноваты; они просто не созрели для взрослого отношения к жизни.
Отец Василий ерзал в кресле перед телевизором и нервно потирал руки. Интервью с кандидатом исторических наук выглядело несколько заумно, но внушительно.
– Даже если рассматривать европейский неофашизм, то мы увидим, что его исповедуют в основном два слоя, – пел кандидат. – «Дети войны», в силу своего возраста помнящие исходную идею, да маргинальные молодежные слои: недоучившиеся студенты, безработные, в общем, люмпен...
– Но у нас-то неофашизм не проходит, – назидательно заметил ведущий.
– Разумеется, – кивнул кандидат наук. – Зато у нас великолепно «проходит» «зона». А по сути это одно и то же.
– То есть? – ошарашенно замер ведущий.
– Все просто. Послушайте хотя бы этот дебильный фольклор уголовного мира. Сейчас он из каждого киоска слышен. И что мы видим? Та же инфантильность, та же социальная незрелость и совершенно та же детская безответственность. У них ведь кто угодно виноват, кроме них самих. Знаете, как ребенок топает ножкой и настаивает на своем?
Отец Василий усмехнулся. Сравнение получилось неплохое, а главное, образное, запоминающееся.
А затем кандидата наук сменил начальник отдела областного УВД, жестко и корректно поддержавший выступления предыдущих ораторов цифрами и фактами. Не вдаваясь в детали, майор Малышев привел ведомственные статданные, и священник утер пот и откинулся на спинку кресла. Все вышло, как надо. Передача получилась на удивление цельной и оставляла четкое ощущение, что участники периодических побоищ в Усть-Кудеяре – просто не слишком счастливые, социально дезадаптированные и глубоко дезориентированные дети с проблемами психики. Которых оставалось только пожалеть.
В конце майор Малышев зачитал лично им составленный документ, из которого следовало, что ни один из молодежных усть-кудеярских лидеров не дожил даже до тридцати. И судьбы их были, как на подбор, однообразны: смерть от туберкулеза в ИТК, гибель на разборках, удушение, самоудушение, снова туберкулез... В общем, список впечатлял.
А потом пошла телевизионная проповедь отца Василия, в которой священник обратился к опыту наших православных предков и красиво увязал в одно целое доброту с мужественностью, а щедрость души с масштабом личности.
А потом пошли титры.
* * *
Первым ему позвонил мулла.
– А почему ты меня не пригласил? – возбужденно прокричал в трубку Исмаил.
– Блин, Исмаилушка, из головы вылетело! – расстроенно повинился священник. – Прости, ради бога...
– Вот все вы так, – досадливо цокнул языком мулла. – Можно подумать, одни православные мира хотят! – И бросил трубку.
Затем отцу Василию позвонили из горадминистрации. Помощник главы сообщил, что передача, по мнению вышестоящих органов, получилась неплохая. Но вот почему никто не сказал о том, сколько усилий прикладывает исполнительная власть к разрешению всех этих наболевших вопросов?
– Что вы имеете в виду? – наивно поинтересовался священник.
– Ну, как же! – обиделся помощник. – А мероприятия! А конференции! Мы вон «Идущим вместе» только вчера две тысячи рублей на счет положили! А бюджет у нас не слишком большой. Но положили ведь!
– Каюсь, – повинился священник и горячо заверил: – В следующий раз обязательно об этом упомянем.
– О-бя-зательно! – еще раз напомнил помощник. – Мы с православной церковью хорошо живем, и вы уж нас не забывайте!
А потом позвонил Бача.
Священник, услышав знакомый баритон, инстинктивно напрягся. Но предприниматель был на удивление дружелюбен.
– Поздравляю, батюшка, – легко и добродушно произнес он. – Хороший ход. Я даже подумал, а не отозвать ли мне иск...
– А разве это вы его подали? – поддел его отец Василий.
– Ну, Суслик подал... Впрочем, какая разница? Давайте лучше дружить. Вы не находите, что это взаимовыгодно?
– Пока не уверен, – покачал головой священник.
– Ну, как знаете, – хмыкнул Бача. – А то смотрите, я предложил.
Звонки шли и шли: от ментов, от знакомых, от прихожан. Внезапно попавшие в центр внимания «области» провинциальные горожане были этим крайне воодушевлены, так, словно теперь в городе и деньги появятся, и насилие исчезнет, и вообще жизнь пойдет по-другому. Понятно, что немногие рисковали позвонить на областное телевидение, а уж телефонов участников передачи просто никто не знал. Потому и звонили выступившему в самом конце местному батюшке. И лишь далеко за полночь, когда отец Василий ложился спать, ему позвонили снова, но на все его «Алле! Говорите, я вас слушаю!» не произнесли ни единого слова и лишь тяжело дышали в трубку. Это было неприятно.
* * *
Уже на следующий день отец Василий увидел подтверждение тому, что передача хоть как-то, но сработала.
– Эх ты, люмпен! – ржали пацаны лет двенадцати над своим товарищем, переходящим Студенку по дамбе.
– Сам ты жертва аборта! – весело отозвался «люмпен».
Священник не был уверен, что суть сказанного по телевизору дошла до пацанвы на все сто процентов. Но это было и не нужно; они инстинктивно переняли само отношение к проблеме, пусть немного циничное, но гораздо более трезвое.
Понятно, что лишь часть из них сумеет перенять этот веселый цинизм доктора Штейнберга, чтобы с достоинством отмазаться от участия в очередной никому из них не нужной разборке. Но даже часть – это уже было бы хорошо.
* * *
Целый день отец Василий словно летал на крыльях. Прихожане, вспомнившие о боге благодаря телепередаче, снова повалили в храм, и теперь их не останавливала даже нестерпимая жара. Этому не было никакого логического объяснения, но священник чувствовал: город изменился, словно проснулся. А ночью на Усть-Кудеяр обрушился настоящий, невероятной мощи ливень.
Воды было так много, что Студенка вышла из берегов, затопила половину Татарской слободы и почти вплотную подступила к поповскому дому. А это метра на полтора выше обычного уровня этой мелкой, местами и вовсе воробью по колено, речушки.
Залило главный, делящий город надвое овраг, и теперь пожелтевшие до срока березки, выросшие на дне оврага, стояли в воде, как солдаты на переходе через Гнилое море в 1919 году.
В течение одной ночи вся верхняя часть города была очищена от брошенных на улицах одноразовых стаканчиков и пластиковых бутылок из-под пива. И точно так же, по всем низинным местам понамыло столько всякого мусора и песка, что хозяева дворов даже не сразу решились взяться за лопаты: никак не могли поверить, что администрация не пришлет ни бульдозеров, ни хотя бы самосвалов для вывоза всего этого дерьма.
