Он поправлял на плечах молитвенный плащ талес — белоснежное покрывало из тончайшей шерсти с золотым узорным шитьем по вороту — и говорил себе горько:
— Ну, поц, и ты считаешь себя иудеем? Ты же жалкий выкрест, ты еврей-расстрига! Помолиться не умеешь! Ой, плохо, когда толком и не знал, да еще забыл. Нет, Монька, не будет тебе в этом году от нашего Великого Господина искупления, не выхлопочешь ты себе у Него прощения…
Монька смотрел на драгоценные свитки Торы в царственных футлярах — свой последний подарок синагоге — и громко говорил, будто не просил Вседержителя, а требовал свое на крутой разборке:
— «…Итак, да будет благоволение от Тебя, Господи, Боже наш и Боже отцов наших, чтобы Ты простил нас за все наши грехи и извинил нас за все наши провины, и искупил нас за все наши преступления…»
Монька оглядывался вокруг, и все его соседи на молитве — слева и справа, и много рядов за спиной — согласно кланялись и кивали головами. Только четверо кающихся — двое сзади Моньки, двое спереди, нормальный «конверт» охранного ордера, — видно, застыли в ступоре глубокого раскаяния. Они ничему не кивали и никому не кланялись, а внимательно прочесывали взглядами огромную толпу молящихся, фиксируя любые перемещения и отслеживая появление каких-либо новых персонажей. Они были в традиционных шапочках — «кипах» и в талесах на плечах — все, как у всех. Только молитвенники лежали нетронутыми на соседских стульях — у телохранителя в руках не может быть ничего, кроме оружия. А поскольку в синагоге держать в руках многозарядные пистолеты «глок» грех не только перед Богом, но и перед полицей-президентом Вены, то руки они мирно держали на животе, как католики какие-нибудь. Только пиджаки расстегнуты и левая пола сдвинута. Конечно, они не ортодоксы с пейсами, но вполне нормальные смиренные прихожане.
А Монька Веселый читал строки Великого Покаяния и с грустной усмешкой думал о том, что, наверное, нет греха, которого бы он не совершил, и сейчас, как и полагается в последнем слове, просил грозного судию простить его и помиловать:
«…За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению или по своей воле;
И за грех, который мы совершили пред Тобою по черствости сердца;
И за грех, который мы совершили пред Тобою дурным словом;
За грех, который мы совершили пред Тобою распутством;
За грех, который мы совершили пред Тобою лицемерием и обманом ближнего;
За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном сборище нечестивых;
И за грех, который мы совершили пред Тобою лживым раскаянием;
За грех, который мы совершили пред Тобою неуважением к родителям и наставникам;
За грех, который мы совершили пред Тобою насилием;
За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием или злословием;
За грех, который мы совершили пред Тобою дурным побуждением;
И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»
Моньке было тяжело стоять так долго — остро болели искалеченные в детстве ноги. Он привык перемогаться, он считал боль непременной частью жизни и никогда ей не подчинялся. С того зимнего черного утра, не рассвета, а серого мрачного сблева ночи, сорок лет назад в Одессе, когда в их квартиру — две проходные хибары — в самом сердце Молдаванки, на Мясоедовской улице, стали ломиться менты. Собственно, они сначала не ломились, а звонили, стучали кулаками в дверь и кричали его отцу:
— Семен! Открой дверь, мы знаем, что ты, падла, дома…
«…И за грех, который мы совершили пред Тобою мздоимством;
За грех, который мы совершили пред Тобою гордыней и надменностью;
За грех, который мы совершили пред Тобою в делах с ближним;
За грех, который мы совершили пред Тобою злоречием уст;
И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью;
И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»
…У отца, знаменитого фартового вора Семена Гутермана по кличке Еврей, было сумрачно-затравленное лицо. Он явился домой посреди ночи, не успел сбросить товар — завернутую в большой носовой платок огромную жменю драгоценностей. Колье, перстни, брошки, пылающий радугой бриллиантовый аграф, цепочки, серьги. Давно уже не выпадал Семену такой фарт! Давно, правда, так быстро не приходили менты трясти добро обратно.
Мать, обморочно-бледная, молча показала отцу на раскрытую форточку, безмолвно шевельнулись губы:
— Выкинь!..
Семен Еврей усмехнулся:
— Фира, сердце мое, ты думаешь что там не стоит взвод вайзосов?
— В унитаз, — шепнула Фира под грохот ударов в дверь.
— На это у них шариков хватит — посмотреть, чем мы какаем, — пожал плечами Семен. — Нет, кажется, на этот раз я попал…
«…И за грех, который мы совершили пред Тобою не праведным судом;
За грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом против ближнего;
И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной ненавистью;
И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством;
За грех, который мы совершили пред Тобою, спеша творить зло;
За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой;
За грех, который мы совершили пред тобою присвоением чужого;
Изо грех, который мы совершили пред Тобою смятением сердечным.
И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»
…Полуодетый Монька, собиравшийся в школу, вскочил с дивана, на котором все это время сидел парализованно, схватил со стола кулек с брюликами и стал ссыпать их в свои детские школьные ботинки, потом натянул башмаки рывком, с мукой завязал шнурки и скомандовал матери:
— Отпирай мусорам…
Шесть часов шел обыск. Монька сидел на своем незастеленном диване, по команде ментов вставал, переходил в другую комнату, усаживался за стол, его снова сгоняли куда-нибудь, он канючил гугниво:
— Я школу из-за вас прогуливаю… Обыщите и отпустите… Конец четверти — меня по немецкому не аттестуют…
Немолодой, серо-небритый мусор сказал, покачав головой:
— На кой тебе, сынок, школа… У тебя дома, считай, академия…
Мент с пыльным от усталости лицом обшарил его карманы, заглянул в портфель, помял пальто пальцами, подтолкнул легонько в спину:
— Ступай…
Моньке в ту пору было одиннадцать лет, но он уже хорошо знал, что такое «наружка», и, опасаясь «хвоста» за собой, пошел, хромая, в школу, и каждое движение причиняло страшную боль. Просидел два урока в школе, пока приятель Перчик не сказал:
— Слушай, у тебя же из ботинка кровь капает…
Как в бреду, в полубезумии ехал на одиннадцатом трамвае на Ланжерон, где жил старый отцовский друган Ларик Клигач. Дошел до его дома, ввалился в квартиру и упал без сознания.
Ступни ног превратились в месиво, и врачам починить их совсем так никогда и не удалось. Ходил хромая, неуверенно, раскачиваясь с боку на бок, как пожилая утка. Потом к нему пришла большая воровская слава и общий авторитет, но пока не получил в двадцать три года воровской венец и имя Моньки Веселого, звали его кое-где колченогим. Правда, всегда за спиной и очень потихоньку.
«…И за грехи, за которые мы подлежим побиению за непокорность;
И за грехи, за которые мы подлежим истреблению и бездетности;
И за грехи, за которые мы подлежим умерщвлению от руки Небес;
И за все это, Господи, прости нас, извини нас, искупи нас…»
Монька неспешно сошел с гранитных ступеней парадного входа в синагогу, задумавшись, остановился на тротуаре. Толпа евреев с молитвенниками и златоткаными сумочками для талеса почтительно обтекала его, поздравляла с праздником, благодарила, желала счастья в новом году, заглядывала в глаза и приятно улыбалась добродею и благотворителю — в прошлом месяце Монька пожертвовал в общину миллион шиллингов. Но пожать руку или обнять не довелось никому — четверо телохранителей высекали в плотной людской толчее квадрат неприступности и простора для Моньки, а для себя охраняли свободную дистанцию для рывка, если бы кому-то пришла в голову дурацкая мысль опасно пошалить.
Помощник Паша Васенко, распахнув дверь долгого, как пульмановский вагон, «мерседеса», сделал приглашающее движение ладошкой:
— Поехали, босс, поехали… Делу время, а молитве час…
Монька откинулся на просторном прохладном сиденье, коротко ойкнул — не то вздохнул, не то застонал: покалеченные ступни протяжно и пронзительно выли от боли.
— Поздравляю вас, Эммануил Семеныч, — с большой душевностью, теплотой и искренностью сказал Васенко. — Со светлым и грозным праздником всего прогрессивного иудейства поздравляю вас, дорогой босс! От всего своего необъятного православного сердца, можно сказать…
— Я и не знал, что ты такой религиозный парень, — усмехнулся Монька.
— А то! — возмущенно пожал плечами Васенко. — Сегодня день большой! Прошлепал нам Господь своей небесной печаткой судьбу — приговорчик, так сказать, на будущий год. Все там про наши успехи и промахи уже определено…
