– Как же так, Олюшка! Это же я! – взмолился Кабанов. – Ты же узнала меня! Я же твой муж!
– Нет-нет, – торопливо заговорила Ольга, продолжая следить за клопом. – Мой муж погиб и похоронен на Литейном кладбище. А теперь у меня другой муж. А вас я не знаю. И уходите, пожалуйста. И не смейте снова появляться здесь. Мы не хотим вас видеть и знать…
– Не хочешь знать?! Не хочешь знать?! – закричал Кабанов. У него вдруг прорезался голос. – Неужели у тебя сердце не дрогнуло?! Я же к тебе как блудный сын, как Одиссей, а этот негодяй Варыкин… Да! Да! Моя рожа изорвана в клочья, и моя человеческая судьба, но я, Артем Кабанов, вернулся с твердостью, но короткими волосами… и я смерть попрал в своей могиле! И пусть мои волосы и мои щеки потухли, и все равно, все равно… облик, любовь…
– Он бредит, – констатировал Варыкин.
– Убери его, – попросила Ольга. Клоп все еще притягивал ее внимание. – Он оскверняет память моего покойного мужа…
Тяжелая, антивандальная дверь подъезда с лязгом захлопнулась за его спиной. Кабанов стоял в сугробе. Метель бесновалась вокруг, словно кофейные крошки в кофемолке. Из окон на снежные заструги падали желтые пятна света. Кабанов вынул из-под кофты дисковод и кинул его в мусорную урну, наполовину заполненную снегом.
«Я убью его! – подумал он. – Жить на этом свете будет либо он, либо я».
Он прошел мимо занесенной снегом автобусной остановки. Несколько человек, подняв воротники, стояли неподвижно, как ледяные скульптуры, безотрывно глядя в одну сторону. Перемалывая огромными колесами снежную кашу, мимо проехал джип. Кабанов успел заметить внутри его малиновые, словно тлеющие угольки, цифры спидометра. Отряхнув ботинки на скользкой ступеньке, он зашел в продуктовый магазин. Две продавщицы сидели где-то под прилавком, громко и по очереди смеялись. Кабанов видел только их белые накрахмаленные кокошники. Он подошел к весам с засаленной чашей, глянул на потемневшую от колбасного жира разделочную доску, на большой нож с черным длинным лезвием.
– Вам что, молодой человек? – не показываясь из-за прилавка, будто кукловод, спросила одна из продавщиц.
– Выбираю, – ответил Кабанов.
– Выбирайте быстрей, а то мы скоро закрываемся.
Он вышел на улицу, крепко прижимая нож к груди. От него ядовито-вкусно пахло копченой колбасой, и у Кабанова рот наполнялся слюной. «Я убью его!» – подумал он.
Город остался позади. Кабанов уверенно шел по обочине дороги в непроглядный мрак, туда, откуда нескончаемыми эшелонами двигалась метель. Нож он держал в руке, и свет автомобильных фар отражался на узкой полоске стали. «Я его убью. Я перережу ему горло».
Перед указателем «Кукушкино» он сошел с дороги и побрел по полю. Ноги увязали в снегу. Несколько раз Кабанов едва не потерял ботинки. Где-то вдали сквозь матовую завесу снежинок пробивался тусклый свет. Холод опять обосновался в теле Кабанова, мерзлым комком осел в желудке, обжег легкие, растворился в крови и по артериям двинулся покорять последний теплый плацдарм – сердце… Кабанов обо что-то споткнулся, упал лицом в снег, выронил нож. Лежал долго, чувствуя, что начинает засыпать. «Нет-нет! – мысленно сказал он, заставляя себя встать. – Я должен его убить!»
Конец пути уже был близок. Кабанов приближался к тусклым огням. Он уже видел скелет строящегося здания, неровный строй гаражей с торчащими кверху коленчатыми трубами от «буржуек». Где-то тявкали собаки. Пахло углем, едой… Кабанов почувствовал прилив сил. Конец пути был близок. Конец долгого-долгого пути, и он, многострадальный путник, выбирал последние метры… «Я всажу ему нож в сердце…»
Еще немного. Последнее усилие – и он придет… Но какое спокойствие в душе! Какое умиротворение! Вот только грудь выстужена, и уж слишком жесток этот секущий ветер… Стиснуть зубы и идти! Когда остается последняя сотня шагов, дойти до конца пути можно даже мертвым.
Кабанов поправил нож в руке. Кулак онемел и не чувствовал рукоятки. Не выронить бы! Он пошел медленнее, вглядываясь в мрачные, наглухо закрытые коробки гаражей… Никогда не подумаешь, что где-то здесь – вход в иной мир, Рубикон, черта, разделяющая свет и тень… Но вот и он! Кабанов остановился напротив тяжелых гаражных створок. Маленькая дверь, врезанная в середину, была приоткрыта, за ней горел свет. Кабанов оглянулся, посмотрел на черное небо, в эту страшную, ледяную бездну, откуда на землю низвергался мертвенный холод. Он содрогнулся. Невыносимо было видеть и чувствовать над собой бездну. Она так и тянет, тянет к себе, и кажется, что вот-вот оторвешься и понесешься вверх, сквозь метель и тучи…
Кабанов отворил дверь и зашел. Плешивый человек в армейском бушлате сидел на табурете спиной к нему и ртом продувал замасленный карбюратор. Обернулся на скрип двери, положил карбюратор на железный стол, заваленный инструментами, вытер черные руки о тряпку.
– Вернулся, – произнес он тихо и устало, и трудно было понять, вопрос это или утверждение.
Нож выпал из занемевшей руки и воткнулся в песок. Кабанов, превозмогая себя, медленно приблизился к человеку в армейском бушлате, недолго постоял перед ним, сдерживая наплыв чувств, похожих на тонкую пленку мазута поверх чистого родника, – и опустился на колени.
