— «Президента» сам знаешь за что!
— Ты перечислил пятерых. А избил четырнадцать. Всех давай вспомни! Всех!
— А тебе что?
— Как так? Мы в одной парторганизации!
— Ну и что!
— Не чтокай. Объясни! Это раньше та мне всегда рот затыкал. Мол, мое дело не вопросы задавать, а исполнять приказы. А теперь я с тобой не как подчиненный, как коммунист хочу говорить!
— Понятно!
— Что понятно?
— Яровой, значит, повлиял? — вскипел Бондарев.
— Глаза он мне на кое-что открыл!
— А еще что?
— И совесть задел заодно! Это ты завалил работу с зэками в лагере. По твоей вине многое здесь кувырком шло. Как приходили к нам преступники, так и уходили преступниками. Один раз ты проэкспериментировал, а дальше духу не хватило. Кишка оказалась тонка. Помнишь, работяг вместе с ворами в одни бригады объединил?
— Помню, в полжизни мне эта затея обошлась. Что ни день — драка!
— Верно! Легко ничего не дается.
— Правильно. Но фартовые полгода бузили.
— Ладно. Было. Зато все они людьми от нас вышли. Все до единого.
— Дорого давалось. У меня и без того забот хватало по самое горло.
— Не прикидывайся несчастным. Кому-то об этом скажешь, но не мне. Яровому мозги пудрил, вроде всегда воров к работягам селил, убийц — к интеллигентам. Брехун! Одного, двоих всунешь и все. Больше боялся. Шума, бузы. Я думаю, что с начальников лагерей тебя надо было выкинуть лет десять назад. Больше бы здоровья люди сохранили.
Бондарев подскочил. Глаза его остекленели от ярости.
— Сядь, Игорь! Бежать тебе уже некуда! А насчет того, что говорю, могу и доказать. Ты не только сам хреново работал, но еще и дурной пример показал. Мальчишка-стажер не хуже нас поверил в тебя, перенял твои методы, а зэки чуть не загробили его. То-то. И в этом опять же не кто другой, а ты, ты виноват. В том, что из этого парня теперь трудно будет сделать хорошего юриста. Ты его на корню погубил. Не зэка!
— Я всегда знал, что самый ярый враг — это бывший друг. Он все знает и помнит. Ничего не забывает. Я чувствовал, что ты следишь за мною. Все в черную книжку памяти пишешь.
— Первый раз ты меня назвал другом. Но тут же и врагом. Что ж! Считай меня кем хочешь! Но ты для меня ни то и ни другое. Я считался с тобою, как с однополчанином. И когда ты позвал, только потому я работать к тебе пошел, что никого на всем свете у меня не осталось. Сам знаешь, всех моих война покосила… Думал, душой излечусь. А вместо этого вместе с тобой в вину впал.
— Перед кем?
— Перед партией. Перед государством! Перед людьми! Ну да моя вина невелика. Лишь в том, что тебя сразу на чистую воду не вывел. За то готов ответ держать. Как коммунист. А уж про тебя теперь не смолчу. Не имею права. И не позволю тебе судьбы и жизни покалеченные на времена тяжелые списать.
— Что ты имеешь в виду?
— Многое. Это ты запрещал условно-досрочное освобождение применять. Дескать, пусть каждый свое от звонка до звонка отбудет. Вот и махнули рукой на себя такие, как Гном. Ведь все равно, мол, до глубокой старости в лагере сидеть. Это ты спровоцировал массовые беспорядки, когда стукачам своим поблажки устроил, какие и самым сознательным работягам не снились. Это ты заигрывал с фартовыми, боясь, что они тебе показатели испортят. Считанных в шизо сажал, а большинство бригадирами поставил. Это ты закрывал глаза на то, что они работяг обирают: мол, работают воры, и ладно. А что в бараках творят — наплевать.
— Кто тебе поверит? Прошло столько лет! Себя же опозоришь! Одумайся!
— Я одумался! — повернул к двери Трофимыч.
— Ты что, всерьез?
-Да!
— Иди! Иди! Сегодня я впервые пожалел, что берег тебя там, на фронте!
— Но много раз подставлял меня под смерть здесь!
Кто-то громко постучал, Трофимыч распахнул дверь. Вошел побледневший майор. Он медленно подошел к окну. Постоял молча. Потом повернулся к Бондареву:
— Я больше не верю вам. И прошу впредь не вмешиваться в мою работу!..
Бондарев глянул на Трофимыча, на майора. Пошел к двери. В голове все спуталось. Мысли, слова, все перемешалось…
«Что случилось, что? Ведь всегда хотел сделать как лучше. Ни" дня не жил для себя. Все отдавал работе. В ней что получалось, что нет. Всегда хотел все сделать правильно. По справедливости. А она кривизну дала, и не просто в работе. В судьбе. Исправить бы… Но как? Столько лет прошло. Неужели все было не так? Но почему не так? Но они говорят… Все. А значит, в чем-то правы. Но тогда к чему жить? Если неправдой оказалась эта жизнь его, такая трудная! Ведь не прожить ее сызнова. И ничего уже в прожитом не изменить. Тогда зачем все? Зачем?»
Бондарев идет по начавшему таять снегу. Он пахнет весною, талой водой, близким теплом. Скоро весна. Кто-то очень ждет ее. Ему от нее ждать нечего…
Но отчего так тяжело внутри, все дыхание сдавило? Может, отдохнуть? Сесть на снег. Сейчас только он не враждебен. Руки завязнут, как в глине. А вытащи — и ладонь мокрая. Вся в каплях. Будто кто-то большой и добрый долго плакал в его ладонь.
«…Замерзли из-за тебя…» — вспоминает Игорь Павлович слова Трофимыча и выдергивает ладонь из снега. С пальцев капли падают. «Значит, верно сказал. В слезах мои руки. В их слезах! Это я виноват! И Евдокимова не уберег… Стыдно. Даже опознать его не посмел… Но не хотел я их смерти! Не хотел!» — то ли кричит, то ли хочет крикнуть Бондарев. Будто пытаясь удержать гаснущее сознание, царапает пальцами снег. Он налипает на лицо, руки. Тает. Стекает тонкими, теплыми струйками…
Его никто не искал. Долго. Случайно натолкнулся охранник. Бондарев лежал на спине, раскинув руки. Словно хотел оторваться от этой холодной, так и не согретой им земли. Но слабые руки — не крылья. Не подняли. В открытых глазах— застывший испуг, смятение. Он как пришел, так и ушел из жизни ничего не понявшим, растерявшимся, усталым.
— Эх, жизнь, жизнь, была ты или не была? Только измучила, — вздохнул старый охранник. И взяв Бондарева за окоченелые руки, сказал молодому конвоиру: — Бери, дружок! Не бойся. Мертвого его бояться нечего!
Узнав о смерти Бондарева, начальник лагеря брови сдвинул. Потом пришел в красный уголок. Глянул на Игоря Павловича. Зачем-то головой к его рукам прижался. И вдруг, содрогнувшись плечами, всхлипнул всухую, без слез. Ни слова не сказав, медленно вышел в коридор.
Около Бондарева на шатком облезлом стуле сидел шофер его машины. Курил. Молчал. Яровой заметил, как изгрызан, истерзан мундштук папиросы. Он выдал состояние человека.
— Ты Трофимычу сказал? — обратился Яровой к охраннику. Тот отрицательно покачал головой:
— Спит он.
— Пойди, разбуди.
Охранник, тяжело придавливая скрипучие половицы, вышел в коридор…
Растрепанный со сна Трофимыч не поверил старому охраннику:
— Игорь умер? Брось чепуху пороть. Он еще и нас с тобой переживет.
— Просили позвать вас. Бондарев, в красном уголке лежит.
Трофимыча будто стукнули:
— В красном уголке? Но ведь там Яровой! Они поругались!
— Отлаялся. Навовсе. Нынче уж спокоен, — заморгал глазами охранник.
Трофимыч, подскочив с койки, как есть кинулся в красный уголок. Встал онемело около Бондарева. Смотрел на него, будто видел впервые. Зачем-то застегнул пуговицу на его рубашке. Руки Трофимыча неудержимо дрожали:
— Что ж ты так? Я разве меньше тебя перенес? А живу. Хотя и незачем. Тебе ж за все наше — единый раз сказал. Чтоб опомнился. Не зла тебе хотели! Мы-то вон сколько пережили! И от тебя немало. И ничего. От слов не умирали. А ты зачем? Эх, Игорь! Совсем один я без тебя остался. Прости ты меня, дурака! Прости, если сможешь, — шептал Трофимыч побелевшими сухими губами. И быстро, чтоб никто не заметил его состояния, отошел к окну.
Уже наступило утро. Свежее, чистое, тихое. Так и не дожил до него Бондарев. Не довелось. Ушел ночью, как будто не захотел, чтоб чьи-то глаза видели его в последние минуты, а руки попытались бы вернуть его к жизни. Ставшей совсем не нужной штукой. К чему жизнь, если душа умерла? Она жила, покуда верилось, что он нужен! А оказалось— нет… И он не выдержал. Упал, как дерево, лишившееся вдруг корней…
