Дни становились теплее, появились мохнатые синие колокольчики сон-травы, зажелтели головки одуванчиков, на деревьях распустилась нежная листва, которая плотным зеленым непроницаемым ковром скрыла базу боевиков с неба.
В лагере появились новые пленники: два омоновца. Старший лейтенант с гематомой под левым глазом и черными от побоев губами; и сержант с разбитыми в кровь виском и затылком. Их поместили в соседнюю землянку. Колька видел, как молодые «чехи» жестоко издевались и унижали их. Особенно доставалось офицеру, широкоплечему крепкому парню, похожему на борца, с неукротимой злобой смотревшему на своих мучителей.
Через пару дней Кольке на распиловке дров удалось переговорить с новичками. Фамилия старшего лейтенанта из новосибирского ОМОНа была Гурнов. Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
– Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет, надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает! Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в наших силах! Где твоя мама!
– Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
Трое нас было. Я, Саня, – Гурнов кивнул в сторону сержанта. – И майор Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смикитил, да поздно было, начал стрелять, его сразу на входе положили. Очнулся я уже в машине с кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в холодной сырой яме неделю продержали, суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит, а вот у Сани дела плохи. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, но буквы путает, ничего не понять.
Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, откинувшись и прикрыв глаза, отрешенно сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо, он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из серых глаз, полных страдания, по грязным щекам текли слезы.
– Запоминай, братишка, внимательно слушай. Может, тебе еще доведется выбраться отсюда. Нам же все, п…дец! Убьют они нас! Как пить дать! Еще ни один омоновец из плена не вернулся. Один бы я попробовал еще дать деру или покрошить пяток гадов в капусту, если повезет. Но Санька не имею права бросить! Ты это, понимаешь?!
Бедного Санька убили спустя несколько дней, когда у него отнялась правая рука. Он уже почти не чувствовал ее, еле-еле шевеля онемевшими пальцами. Наполовину парализованный он стал обузой для «чехов». И они, не церемонясь, полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва. Причем убил его не кто-нибудь, а четырнадцатилетний подросток, который под одобрительные возгласы боевиков сделал это «черное» дело спокойно, не тушуясь. Будто только этим и занимался всю свою короткую жизнь. В лагере подростков было трое: Махмуд, Умар и Шамиль. Они занимались с инструктором-подрывником, молодым арабом Гусейном. Учились у него минному делу, как закладывать фугасы, как ставить маскируемые растяжки, как подсоединять провода к детонаторам. То ли малограмотные пацаны были бестолковыми, то ли инструктор объяснял не совсем доходчиво, но подростки часто допускали ошибки, практикуясь на муляжах мин. Кольке как-то несколько раз довелось видеть, как Умар, убивший омоновца, сдавал экзамен по применению мин-ловушек. На одном из занятий он прикопал гранату без чеки и прижал рычаг сверху магазином от автомата, когда «рожок» потянули за веревку, рычаг сработал, и граната взорвалась. Потом он учился ставить маскируемые растяжки между деревьями, поместив «Ф-1» в разрезанную пластиковую бутылку или банку. Чтобы «эфки» взрывались мгновенно, им укорачивали замедлитель запала. Осторожно надпиливая пилкой и потом переламывая его. Подрывник часто неистово ругался, плюясь, выходя из себя, и раздавал подзатыльники, когда подростки путали провода или клеммы батареек. Иногда ученики араба исчезали на несколько дней, отправляясь на равнину минировать дороги, подъездные пути к блокпостам или к пунктам дислокации федеральных войск, и затем после диверсии вновь появлялись в лагере. Селифонова частенько использовали для оборудования схронов: нагружали его боеприпасами, медикаментами, продовольствием и в сопровождении кого-нибудь из боевиков он уходил далеко от лагеря, где они прятали груз в укромном месте, тщательно маскируя. О месте схрона, как правило, знал только один-два человека, Колька был не в счет, потому что он был очередной «овцой на заклание».
Кто-то из чеченцев, как-то проходя мимо будущей землянки, где копались заложники, окинул оценивающим взглядом крепкую фигуру старшего лейтенанта и предложил организовать борцовский турнир.
Мгновенно образовался на вытоптанной поляне широкий круг, на середину которого вытолкали омоновца. Против него на поединок вышел Рамзан, здоровенный волосатый детина. Скинув куртку и засучив рукава провонявшей от пота рубахи, он, криво усмехаясь в черную бороду, под смех боевиков пропел ласковым грудным голосом, приглашая Гурнова на схватку:
– Иды, иды суда, цыплонок! Я тэбэ сэчас буду бороть!
Они сошлись. Могучий Рамзан, у которого ходуном под мятой рубахой играли мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они долго топтались на месте, кружась по поляне, подымая пыль, мотая друг друга из стороны в сторону. У чеченца на лбу обильно проступил пот, редкие черные волосы на лысеющей голове слиплись. Слышались трубное сопение горца и тяжелое прерывистое дыхание Гурнова. Обессиленный в плену омоновец с трудом сдерживал напор массивного чеченца. Попытался сделать подсечку, но не удачно. Потерял равновесие и чуть не упал. Такого мастодонта, как Рамзан, разве собьешь с ног. Со всех сторон раздавались смех, советы, свист, подбадривающие возгласы. Все произошло очень быстро, никто ничего толком и не понял. Рамзан, которому надоела эта канитель, попер мощно вперед, чтобы обхватить и сжать соперника в своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него поражением.
Под натиском боевика старший лейтенант упал, увлекая того за собой, сделав прием, называемый в борьбе «мельницей». Бугай кувыркнулся, мотнув в воздухе ногами, грохнулся на землю словно куль, подняв облако пыли. И пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой прием на руку. От боли кавказец взвыл и забился, словно раненый зверь в капкане. Что вокруг творилось! Невообразимый гвалт, гам, улюлюканье, свист.
К борцам подскочили двое боевиков, один из них ударил со всей силы ботинком омоновца в бок, другой ухватил его за голову и оттаскивал от сучившего ногами боевика.
Рамзан, от смущения покраснев, с трудом поднялся, охая, бормоча проклятия и поддерживая больную руку. В стороне несколько человек ногами избивали, сжавшегося в комок и прикрывшего голову руками, лейтенанта.
Полевой командир был явно раздосадован исходом схватки, он нервно постукивал пальцами по колену, выбивая дробь. Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на бледного Кольку, который выглядывал из-за спин боевиков, наблюдая за борцами. Обернувшись, боевик что-то сказал молодому «чеху», стоящему за ним. Тот, окликнув Селифонова, вытолкал его к восседавшему на белой бурке Азизу.
– Хочешь жить? – вдруг задал вопрос Азиз.
Колька молча кивнул головой, исподлобья недоверчиво косясь на гогочущих вокруг боевиков.
– Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита! – улыбнулся тонкими губами полевой командир. – Азиз никогда не бросает слов на ветер, солдат!
Командир боевиков насмешливо глядел на уныло стоящего перед собой солдата в жеванном замурзанном бушлате.
– Гаджи! Дай ему оружие! – распорядился он.
Вновь появился Гаджи, молодой высокий парень с неприятным лицом и колючим взглядом, один из телохранителей Азиза. Он подвел рядового к избитому омоновцу, лицо которого превратилось в страшную кровавую маску.
– Сволочи-и! Говнюки! – хрипел старший лейтенант, сплевывая сгустки крови. – Стреляй, паря! Не бойся, на тебе крови не будет! Хорошее дело сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!
Гаджи достал из кобуры «макаров», передернул затвор, извлек обойму и протянул «ствол» солдату. Наступила мертвая тишина. Селифонов неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его невзрачная мешковатая фигурка была похожа на клоуна. Потрескавшиеся сбитые пальцы судорожно сжимали и разжимали потную рукоять пистолета. Напряженные лица боевиков были устремлены на него, некоторые, улыбаясь, тихо переговаривались между собой.
– Слово джигита, – раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в тишине словах. Колька поднял голову и оглянулся на Азиза. В больших серых глазах его была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые, это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал его, что из горла вырвался только слабый хрип. Страх сковал его, в горле пересохло. Его трясло, на лбу проступили грязные капельки пота. «Макаров» тянул вниз руку. Неожиданно Колька резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну…
